Здесь и теперь

— Видите ли, я ездил за двадцать пять километров от комбината, деревья действительно гибнут, люди болеют.

— Ну и правильно! Дорогой корреспондент, вы, газетчики, с самыми благородными намерениями часто творите зло, не понимая высшей стратегии, вставляете нам палки в колеса. Ведь недаром комбинат возводится в 350 километрах от нашей столицы, в диких краях. Сами видели — несколько кишлаков вокруг, остальное — пустыня, горы, граница. Мы соображали, что делали, когда нашли это место. Переселить людей подальше, всего тысячи полторы, и никаких проблем. И вот, на нашу беду, это родина Атаева. Его кишлак. Его арык. И так далее. А тут закон об охране окружающей среды — и полетели деньги на ветер. А главное — полетело время.

— Почему на ветер? А здоровье рабочих, которые заняты на комбинате? Большинство ведь тоже из местных, кончают тут ПТУ, техникум.

— Рабочим надбавку за вредность платят, — жёстко отрезал Эдуард Григорьевич. — Знают, на что идут.

«А что? Если рассуждать без соплей, убедительно все это выглядит», — подумалось тогда. Я хорошо запомнил этот момент, потому что по стёклам машины хлестанули первые капли дождя. Я понял, что могу невзначай предать Рустама, замороченный такой логикой.

Когда же часа через три подъехали к химкомбинату, построенному в густонаселённой долине, и я ещё издали увидел трубы, извергающие ядовито–жёлтый дым, Невзоров как бы невзначай заметил:

— Тут как раз с фильтрами газоочистки все в порядке.

Я решил держать ухо востро.

Я не пошёл вместе со всеми на совещание, не стал и осматривать цехи, а попросил Чары быстренько повозить меня по окрестностям. Выскакивал из машины под дождь, скользя по раскисающей глине, заходил в сельсоветы, в дома колхозников. Здесь тоже чахла растительность, болели люди и животные, вода в колодцах становилась негодной для питья.

— На черта нам эта химия, века без неё жили, землю возделывали, — жаловались старики. — Шайтан возьми эти трубы.

На возвратном пути к химзаводу заехал в райисполком и застал там заместителя председателя. К моему удивлению — русского.

— Безобразие, конечно. Что-то неправильно делается, товарищ корреспондент. Это ведь имеет и политическое значение. Был исконно сельскохозяйственный район. Персиковые, абрикосовые сады, бахчеводство, тот же хлопок. А сейчас хоть беги. Я лично свою семью вывез.

— Сколько человек живёт в долине?

— Около ста тысяч.

— А если их переселить?

— У нас в республике горы да пустыни. Плодородной земли совсем мало. Куда переселять — на небо?

Вернувшись на завод, я отказался и от обеда, заранее приготовленного для высокого начальства. Перекусил с шофёрами, понимая, что тем самым бросаю вызов Невзорову.

И в самом деле, Эдуард Георгиевич, пока ехали под дождём до расположенной высоко в горах ГЭС, всё время молчал. Однако когда в мокрых сумерках за перевалом засветились огни нурлиевского города, ожерельем засверкала дуга плотины, внезапно проговорил:

— С идеализмом пора кончать. Страна практически находится на военном положении.

Это прозвучало как угроза. И я решил ответить.

— Эдуард Георгиевич, вы не находите, если вашему высказыванию придать грузинский акцент, получится типичный Сталин? — Тот хотел было что-то сказать, но я перебил: — Раньше было капиталистическое окружение, потом война, потом восстановление промышленности. Повод нарушить государством же принятые законы всегда найдётся. Простите, буду писать о том, что видел. Одного не могу понять, как это вы, разумный человек…

Но тут уже перебил Невзоров:

— А вы? Вы не находите, что у вас типично атаевская интонация? Подпеваете ему, дорогой земляк.

Я почувствовал, что наговорил лишнего, но отступать уже было поздно, да и не хотелось.

— Подпеваю.

— Пой, ласточка, пой… Только если бы вам довелось строить хоть один комбинат, вы бы узнали, какой в нашем деле бардак, и я бы посмотрел, что вы бы построили, товарищ Крамер!

Я помнил предостережение Атаева и решил промолчать, хотя у меня и возник последний вопрос к Невзорову: «Как это все остаётся безнаказанным?»

Ответ я получил поздно вечером, когда, расставшись с Невзоровым и всем его сопровождением, вместе с Нурлиевым вошёл в отведённый мне номер новой гостиницы.

Тимур Саюнович прошёлся по номеру, включил и выключил настольное радио, раскрыл встроенный шкаф — посмотрел, есть ли там вешалки, откинул покрывало кровати — проверил, чистое ли постельное белье, зашёл в туалет, потом что-то заметил на стене возле шкафа — это оказалась тонкая змеистая трещина.

Я успел снять плащ, выложить из сумки на подзеркальник туалетные принадлежности, Нурлиев все ещё присматривался к трещине.

— Это от просадки или землетрясения?

— Скорее, от того и другого, — ответил Тимур Саюнович. — Ну что, Артур, каковы впечатления?

Я поделился своими наблюдениями и наконец задал вопрос:

— Не понимаю, как это элементарное безобразие остаётся ненаказанным?

Нурлиев вздохнул, потом подошёл к окну и раскрыл его. Шум дождя вошёл в комнату.

— Видишь ли, у нас, в Азии, все просто. Невзоров — муж дочери нашего первого секретаря ЦК.

— Я догадывался о чём-то подобном. Летел вместе с его семьёй из Москвы. Ну и что?

— Ничего, — ответил Нурлиев, — голова болит. У тебя с собой нет какой-нибудь тройчатки?

— Не вожу. — Я увидел, что лицо Тимура Саюновича из оливкового стало землисто–серым. — А ну-ка, сядьте.

— Зачем?

— Садитесь! Попробую помочь. — Я усадил его в кресло, положил ладони на лоб и затылок.

— Не беспокойся. Не сдохну, — проговорил Нурлиев. — Две турбины осталось поставить, тогда могу и умереть.

— Зачем умирать? Вам, сколько я понимаю, что-то около пятидесяти.

— Пятьдесят один.

— ГЭС почти построена, директорствуйте на здоровье.

— Артур, когда кончается стройка, на готовое всегда приходит новый. У нас, по крайней мере, такие порядки.

— Давайте помолчим.

Лысоватая голова Нурлиева по–детски доверчиво покоилась в моих руках. Дождь монотонно шумел.

— А ты знаешь, проходит. Прошло. Только слабость осталась. Можно, прилягу?

— Конечно.

В комнате стало холодно. Я затворил окно. Снял с ног Нурлиева полуботинки, прикрыл его покрывалом и увидел, что тот уснул.