Здесь люди живут. Повести и рассказы

– Сколько стоит?

– Тебе со скидкой – пятьсот рублей.

– Давайте.

И пошёл домой.

– Настя, посмотри-ка, – принёс он купленный в автолавке пакет, – корм гусятам.

– Ух ты! А что же на нём не написано ничего?

– Не знаю. Но мне продавец рассказал всё. Растолочь, сказал, надо гранулы и кормить. И всё.

Растолочь оказалось просто, гранулы рассыпались при лёгком нажатии.

– Ну, ешьте, – Александр насыпал гусятам полный лоток нового корма. – А тебе, малой, попозже отдельно добавки дам, когда большие наедятся. Настён, долей им воды, чтобы вволю пили.

– Хорошо.

Потом отвлёкся, занялся другими делами и забыл дать маленькому гусёнку добавки. Большие птенцы охотно поедали толчёный корм, а ему доставались редкие крошки, отлетающие за их спины.

На следующий день девятнадцать подросших гусят лежали мёртвыми в своём вольерчике. В живых остался один, самый маленький. Ему тоже было плохо. Он сутки лежал, ничего не ел, но выжил, поправился. Умерших Александр унёс и закопал за селом. Злополучный корм показал опытным гусятникам.

– Что ж ты сразу-то к нам не пришёл, не посоветовался?

– Да вот, продавцу поверил.

– Надул он тебя. Этому корму сто лет в обед. Да и не понять, для кого он. Только выбросить.

Заезжая автолавка с мордой нагловатого вида укатила неизвестно куда, спросить не с кого, винить только себя.

– Не казнись ты так, – успокаивала жена, – что ж теперь, так вышло.

– Да уж, вышло, – понуро качал головой Александр, – балбес я. Ладно, один пусть растёт. Теперь ему в вольере места много, и не обидит никто.

Гусёнка назвали просто – Гусик. Вырос из него – хилого птенчика – гусак-великан. И это он сейчас, уже трёхлеток, шёл следом за маленькой собачкой Жулей встречать Степана Барсукова. Шёл, широко распахнув серые крылья, вытянув шею и настороженно погогатывая.

– Хозяева! – крикнул у калитки Барсук. – Саня!

– Привет, Степан! – появился на крыльце Александр.

– Здорова, Сань! Я это, за инкубатором я. Помнишь, договаривались? Я с тележкой вот тут…

– Помню, помню, заходи. Чего у калитки-то стоишь…

– Так ты это… Гусика-то отгони. Вишь, гогочет как…

– Да заходи ты. Это он так, для порядку гогочет. Он хороших людей не щиплет, заходи.

– Я тут пару щук принёс, – вошёл в ограду с тележкой и рыбой Степан, – по килограммчику. С утреца порыбалил.

– О-о, хорошие щурята. Спасибо! Настёна пирог сделает. Пойдём в дом, чайку попьём.

– Да не, не, тороплюсь я.

– А, ну, тогда погоди, щас я инкубатор вынесу, в сенях он.

– Ага, давай, погожу.

Долго ждать не пришлось.

– Вот, бери, – вынес и положил на тележку инкубатор Александр. – А это журнальчик тебе, почитаешь статейку, чтобы знать всё.

– Ну, спасибо, Сань! – с очень довольным лицом поблагодарил Степан. – Яйца мне какие-то селекционные, новой породы свояк привёз из города. Гуси, говорит, такие крупные выйдут, диковинные, каких не видали ещё. Я, если гусята получатся, обязательно тебе выделю, как инкубатор возвращать буду.

– А ты знаешь, Стёп, ты не возвращай мне его. Пусть он твой будет. И гусят мне не надо. Вон, Гусик у меня есть, мне и хватит.

– Да ты чё, Сань?! Ну, спасибо тебе! Я тебе рыбки…

– Да не надо ничего. Просто бери, твой он теперь.

Барсук покатил к своему дому тележку с инкубатором, повторяя слова благодарности.

– Будут теперь у людей гуси диковинные, – смотрел ему вслед Александр, – а мы другим чем-нибудь займёмся, ещё что-нибудь придумаем.

Так всегда у него выходило – смастерит что-нибудь полезное и подарит мимоходом. Увидел как-то, бабушка у соседей шерсть прядёт. Прялка на старый лад – дави и дави ногой на педаль. Вспомнил сразу, что лежит у него в сарае моторчик от стиральной машинки. Машинка сама в металлоломе давно сгинула, а моторчик – вот, дождался новой службы.

– Дайте-ка мне прялку вашу на пару дней, – говорит Александр соседям.

И на третий день возвращает её уже с электрическим приводом. Те его благодарят, а он отмахивается: «Ладно вам». И уже ещё ему что-нибудь интересно. То у других соседей самовар знатный среди ненужных вещей приметит. Знатный самовар, а вместо носика – дырка. Заберёт, восстановит, принесёт. А то с мальчишками деревенскими такой планер сделает, что он долго-долго летит, если его с холма высокого запустить.

С чужими мальчишками. А своих детей у Александра и Насти Игониных не было. Ребёнка ждали тринадцать лет, со дня свадьбы. Уже на третий год мать Насти, отдельно приглашённая врачом после осмотра дочери, услышала: «Матка тринадцатилетней девочки. Детей не будет». А мать потом дочери сообщила – помягче, чтобы не сразу, чтобы не наповал. Особо, конечно, такое не смягчишь. Упало Настино сердце в чёрную горечь. Но они всё равно ждали. Иногда Настя срывалась:

– Зачем я тебе, пустобрюхая?! Брось меня! Нормальную найдёшь!

– Будет у нас ребёнок, обязательно будет, – прижимал к себе жену Александр, – потому что я жить без тебя не могу. А помнишь, как мы целовались первый раз? За селом, на тропинке. И под ливень попали. А потом были солнце и радуга. Помнишь?

Они влюбились ещё в школе. Настя проводила своего сильного, весёлого, доброго Сашу Игонина в армию и пообещала: «Я обязательно тебя дождусь». Он попал на вторую чеченскую войну. Домой вернулся хмурым, молчаливым, замкнутым. Но здоровым и целым – уже большая радость. Вернулся ещё более сильным. И обученным убивать. Чуть ниже левого виска белел короткий, тонкий шрам. Осколок чиркнул. Для войны – ерунда, мелочь. А душа, видно, сильно была помята, от весёлости и общительности ничего не осталось. Долго ходил Александр хмурым и нелюдимым. И найти себя ни в каком деле долго не мог, ничего не хотелось. Уединялся на природе, забредал подальше от всех. Так год миновал, второй потянулся. Однажды оказался он на заросшей камышом, затянутой тиной и ряской старице. Место было похоже на затерянный мир. Сидел Александр на подгнившей, поваленной осине, а душа плутала где-то в закоулках саднящей памяти, далеко от этой старицы. В руки случайно попал кусочек белой глины – лежал у ног, поднял машинально. Пальцы сами собой начали мять подобранный пластичный мякиш. Из темноты прошедшего времени летели пули, смотрели глаза убитых друзей. А пальцы мяли, мяли, мяли глину. Вылепили сначала какую-то бесформенную фигурку. Сломали её. Потом вылепили человечка, потом лошадь… Лепили, лепили, лепили… И Александр впервые после своей войны вдруг стал видеть не взрывы и мёртвые глаза, а что-то другое. Увидел то, что слепил: собаку, лошадь, человечка… Фигурки будто отодвинули ослепляющие видения. За густо разросшейся мать-и-мачехой открылась уходящая вдаль низина, вся белая от волшебной глины. И он словно очнулся, словно прозрел. Бросился домой.

– Настя, подожди меня, – кидал в дорожную сумку вещи, – ещё немного подожди. Мне нужно в город. Я вернусь, и тогда всё будет хорошо. Подожди ещё немного.

Вернулся через три месяца. Привёз из города гончарный круг и разный инструмент для гончарного дела. Сам сделал печь для обжига. И пошло у него, пробудился талант неожиданный. Может, боль от войны растормошила в противовес дар этот, чтобы уберечь душу от гибели. И глина та, у старицы, такой удачной оказалась – жирная, послушная. Вытягивали да лепили руки без устали. А вещицы у Александра все по таланту выходили. Не просто какие-нибудь горшки и кувшины пузатые без лица, а всё – с изюминкой, всё – штучки. К нему из города приезжали, покупали готовое и ещё заказывали.

С Настей поженились. Она училась в педагогическом на заочном и работала в школе учителем начальных классов. А Александр в мастерской за гончарным кругом чувствовал себя так, словно музыку или картины писал – в душе с каждым днём свет прибавлялся. Пришло, казалось, долгожданное счастье для двоих, жить и жить. И тут эти слова: «Матка тринадцатилетней девочки…» Упало Настино сердце в чёрную горечь.

Но они всё равно ждали, ждали, ждали… ребёнка. В Александре вообще осознание Настиного диагноза не приживалось: «Детей не будет?! Чушь!» Уверен был, что будут. К нему вместе с белой глиной из заросшей мать-и-мачехой низины пришла такая светлая сила жизни, что теперь от него самого она исходила. То, что руки мастеровитыми становились – прялки там, самовары до ума доводил – одно дело. Главное, жалость большая и любовь ко всему живому душу его заполнили. И живое тянулось к нему, как к источнику. Если яблоня молодая у кого-нибудь не росла, или лоза виноградная капризничала, он только ладонью к стволику прикасался, здоровался, и растение словно просыпалось – новые ветви шли в рост, покрывались листвой.

Даже собачке своей, Жуле, помог Александр остаться жить на свете. Угадал же оказаться именно в тот момент и у тех соседей, у которых собачонка щенилась. Одного щенка родила, а потом что-то у неё внутри неправильное случилось – перевернулось ли, перехлестнулось. Никого она больше не родила. Скулила, скулила и умерла. Успевший родиться щенок пищал, беспомощно елозил лапками, тыкался слепой мордашкой в мёртвую мать.

– Надо выбросить всё в яму за огородом, – решили хозяева.

– Погодите-ка, – остановил их Александр, – возьму щенёнка. У нас кошка котят кормит. Примет, так будет жить.