Здесь русский дух...

— Вот-вот. Жалованья тоже не платят, — поддержал его кто-то из казаков, сидевших у соседнего костра.

— Короче, мы точно те церковные мыши. Что сами добудем, тем и живем, — продолжал Нил. — Царям-то что… Им на морозах не мерзнуть и грудь под пули не подставлять. О них заботятся, а кто подумает о нас?

— Бог подумает, — усмехнулся сидевший рядом с Губавиным постаревший за эти годы Игнашка Рогоза. — Только он, видать, спит, когда нас плетьми секут и голодом морят.

— Вот я и говорю: велика русская земля, а правде в ней нет места, — сказал Губавин. — Без правды что за жизнь? Я вот, к примеру, в эти края бежал в поисках лучшей жизни. Думал, уж там-то у людей все есть. Там и воля, и сытость, и правда. Оказалось, ошибся. Здесь все, как везде… Разве что солнце ярче светит, а леса гуще и богаче.

Воеводе не понравились такие речи.

— Крамольничаешь, Нил Степанов! Смотри у меня! За такие речи знаешь, что полагается?

Нил лишь махнул рукой.

— Да говорю тебе, не пугай… Меня и плетьми били, и в тюрьме я сидел, и саблей меня рубили. Теперь если только на кол меня осталось посадить. Это не страшно. За правду свою я всегда готов пострадать.

— За правду, говоришь? — ехидно спросил Толбузин. — Какова она, твоя правда?

Нил на мгновение задумался.

— Воля — вот моя правда, — сказал он. — Без нее, родимой, мне белый свет не мил. Умирать завтра я буду не за царей и бояр, а за эту самую волю.

Видя, что Губавина не образумишь, Толбузин безнадежно махнул рукой и встал в намерении отправиться на покой. Жена-то, наверное, уже заждалась. Слава богу, огонь не тронул приказную избу, значит, есть возможность лечь и забыться хотя бы на часок. Глядишь, завтра уже не удастся.

Что до Нила… По правде говоря, Алексей Ларионович в душе сочувствовал ему. В самом деле, мало еще добра-то на Руси. Отсюда и эти разговоры: дескать, хоть в Орде, да не в обиде. Все к добру тянутся, все ищут лучшей доли для себя. Жаль, редко находят. Поэтому вольная воля кажется многим тем самым главным добром, к которому нужно стремиться, но недаром говорят: волю дать — добра не видать. Вольная воля — цыганщина, разгул, пьянство, непременно кончающиеся разбоем и бунтом. Нужна жесткая рука в государстве, нужны суровые законы. Люди ищут счастье, но вот бы знать, где оно?..

Глава десятая ИСХОД

1

Даже не взглянув на накрытый к его приходу стол, Толбузин бухнулся в постель и забылся, но спал недолго. Заслышав во сне какие-то странные звуки за окном, открыл глаза. Прислушался. Когда понял, в чем дело, успокоился. Чего ж певцу-то неймется? «Хоть бы отдохнул чуть, — подумал воевода, узнав хрипловатый голос слепого музыканта, певшего под аккомпанемент своей домры. — Он решил народ отвлечь от тяжких дум?»

Неведомо откуда взявшийся человек сразу пришелся по душе казакам. Одни даже говорили, что его Бог им послал. Старик знал много диковинных песен, но больше всего албазинцам полюбилась та, в которой он воспевал героев-кумарцев, некогда выстоявших в битве против огромного войска маньчжуров. Вот и сейчас, устроившись рядом с мальчонкой-поводырем на обгорелом бревне, еще недавно служившим венцом порохового погреба, и положив на колени свой инструмент, мужчина тихо пел, легонько перебирая струны домры:

Во сибирской во Украйне, Во Даурской стороне, Во Даурской стороне, А на славной на реке-Амуре, На устье Комары-рек  Казаки царя белого Они острог поставили, Ясак царю собирали… Круг острогу Комарского Они глубокой ров вели, Высокой вал валилися, Рогатки ставили, «Чеснок» колотили, Смолье приготовили…

Дальше в песне слепец повествовал о том, как маньчжурский князь, пришедший воевать с казаками, предлагал им сдаться, прельщал златом-серебром и красивыми девицами. Напрасно…

А было у казаков Три пушки медныя, А ружье долгомерное. Три пушечки гунули, А ружьем вдруг грянули, А прибили они, казаки, Тое силы богдойские, Будто мушки ильинские, Тое силы поганые. Заклинался богдойский князец, Бегучи от острога прочь, От острогу Комарского, А сам заклинается: «А не дай, боже, напредки бывать На славной Амур-реке!» На славной Амур-реке Крепость поставлена крепкая И сделан гостиной двор И лавки каменны…

…Остаток ночи Толбузин пролежал с открытыми глазами. Ворочался, скрипел тесовой кроватью, слыша, как за перегородкой вздыхала его жена. Когда забрезжила заря, он, тяжко вздохнув, достал из-под кровати сапоги, надел шелковые шаровары и, набросив кафтан на плечи, стал перед образами.

— Господи! — прошептал он. — Если ты есть на свете, то помоги нам, несчастным, одолеть нашего врага. Укрепи наш дух и всели в нас мощь!.. Пресвятая Богородица, ангел-хранитель, угодник Сергий, дайте обрести нам веру в победу, спасите и сохраните нас от стрел ядовитых и огня, от дьявольских орд, что непрошеными пришли на нашу землю…

Гермоген был уже на ногах.

— Ляксей Ларионыч, снова с маньчжурами повоюем? — увидев выходящего из приказной избы воеводу, подошел он к нему.

Тот выглядел несколько потерянным.

— Вчера я с людьми разговаривал, — вместо ответа произнес он. — Так вот, оказывается, не во всех дух крепкий. Кто-то и ослаб, и уже о сдаче крепости заговорил. Не бывать этому! — нахмурил он брови. — Не для того мы тут стоим, чтобы врагу на поклон идти. — Толбузин на мгновение умолк, видимо, что-то соображая. — Ты вот что, отче… Взял бы да сказал свое людям, дух их укрепил. Они тебя любят и верят тебе. Давай, выполни мою просьбу.

Гермоген и сам видел, как албазинцев все больше и больше охватывает паника. Казаки еще ладно, но вот бабы… Детишек им своих жаль, поэтому и мужья заволновались. Не хотят родных терять.

— Ты прав, Ляксей Ларионыч, людей надо ободрить, верить в себя заставить. Без этого нам не выстоять, — согласился с воеводой Гермоген.

Церковную звонницу еще накануне разрушили неприятельскими ядрами и огнем, поэтому он велел бить в железо и собирать народ. Нехотя сходились люди на крепостную площадь, на которой все еще постреливали угли догорающих ночных костров. Усталые, измаянные, с опухшими от бессонницы лицами. Мужчины, женщины, старики, дети.

Тут же появилось войсковое знамя Албазинского воеводства с изображенной на нем Богоматерью.

— Братья и сестры! — дождавшись, когда прибудет народ и монахи вынесут иконы, спрятавшиеся от врага в глубоких убежищах, начал Гермоген. — Сейчас нам предстоит выполнить высокий долг. Мы не должны дать врагу захватить нашу крепость. Сначала он попытается покорить наш дух, ведь без этого мы станем слабыми и беспомощными. Тогда бери нас хоть голыми руками! Я заклинаю вас, чтобы вы не испугались врага нашего и не отчаялись. Стоять насмерть, а то какие ж мы русские?

Гермоген говорил по своей силе, негромко, но в крепости стояла такая тишина, что слышно было, как стрекочут в траве потревоженные людьми кузнечики, а где-то за стеной, у ближнего леса, от нетерпения храпят и бьют копытами боевые маньчжурские кони.

«Слава страстем Твоим, Господи…» — исчерпав слова, начал старец говорить словами Евангелия. «Слава долготерпению твоему, Господи…» «Разбойника благоразумного во единем часе раеви сподобил еси, Господи; и мене древом крестным просвети и спаси…»