Здравствуй, племя младое, незнакомое!
Шрифт:
Молодой, безусый чеченец повертел в руках винтовку и довольно цокнул языком:
– Ксюшкина оптика, бьет без промаха. Ахмет, запиши меня в снайперы. Хочу в кошки-мышки поиграть. Может, что получится.
Командир одобряюще похлопал его по плечу:
– Бери, играй на здоровье. Ксюшка шутила про кошки-мышки. Отшутилась, разнесло, бедняжку, в клочья, и Мустафу с собой прихватила. Отличный вояка был, подол бабьей юбки подвел. Одна голова осталась, что с ней делать будем?
– Похороним где взяли, сама место выбрала.
– Правильно. Клади аккуратно на дно и блокнотик рядом. Никому ее крестики не нужны. Пусть земля им будет пухом.
В это же время в штабной землянке федералы прощались с командиром. В изголовье, на тумбочке, стоял
В небе появилась луна, которая одинаково светила всем, не деля врагов на черных и белых. На русских и чеченцев. Никто не знал, сколько будет продолжаться война и будут гибнуть люди. Свои и чужие. Чужие и свои. Граждане одной страны.
Роман Сенчин
СЕНЧИН Роман Валерьевич родился в 1971 году в Кызыле. Окончил в 2001 году Литературный институт им. А. М. Горького. Первая книга прозы «Афинские ночи» вышла в 2001 году.
ОБОРВАННЫЙ КАЛЕНДАРЬ
Заскреб в замке ключ, словно в мозгу кто-то стал ковырять шершавым стальным штырьком. С громким болезненным писком открылась дверь. Топтанье в прихожей, шуршанье полиэтиленового пакета. Снова писк двери, удар ее о косяк (не может никак, что ли, Наталья запомнить, что дверь просела и надо ее приподнимать, когда закрываешь?). Елена Юрьевна хотела подсказать, но та уже справилась. Замок защелкнулся. Новые неприятные, резкие, раздражающие звуки: щелчок выключателя, шлепки сброшенных с полочки босоножек... Елена Юрьевна смотрит в сторону прихожей, оттуда желтоватый, теплый свет лампочки, там энергично и уверенно шевелится молодое красивое существо. Красивое, потому что молодое... Сейчас появится, войдет, наполнит комнату; Елена Юрьевна с нетерпением и страхом ждет.
В комнате полумрак, усиливаемый темной мебелью, потемневшими прямоугольниками картин на покрытых потемневшими обоями стенах. Окно почти все закрыто старинными, толстыми шторами, которые и недавняя стирка не смогла осветлить. Сквозь щель между шторами – холодная, синевато-белесая муть зимнего непогожего дня. Почему-то именно в декабре все дни кажутся непогожими. Даже когда ветра нет, когда тает снег, небо ясное – все равно чувство, что за окном, на улице, метель, солнце прячется в пластах плотных туч, все живое только и мечтает о том, чтобы скорее, скорее спрятаться, укрыться в жилище, переждать, дожить до весны, хотя бы до нового года, а там сразу станет светлее, легче, теплее, там обязательно что-нибудь случится хорошее.
– Я пришла, Елена Юрьевна! – объявляет Наталья, улыбаясь неприятной, лживой, юной улыбкой. Смотрит на старуху, ожидая чего-то, и, не дождавшись, интересуется: – Как чувствуете себя?
Елена Юрьевна промолчала. Наталья пошла на кухню... Муж называл ее Еленочкой, Елочкой; сын – «мама, мамуля». А другие – чаще всего – сухо, делово: «Гражданка, товарищ, товарищ капитан, Елена Юрьевна». «Елена Юрьевна» – это и сотни ее студентов, несколько поколений, для которых она была строгим, беспощадным преподавателем, помешанным на своей биологии. Между собой они ее величали (она, конечно, знала об этом) – Гидра. Теперь и ее, Елену Юрьевну, и ее прозвище давно забыли – почти десять лет как не работает. Теперь приходится слышать ей в свой адрес презрительно-мягкое, особенно обидное из уст молодых женщин: «Бабушка!», «Садитесь, бабушка», «Может быть, без очереди пройдете, бабушка?», «Бабушка, в переднюю дверь лучше бы вам». На остановке, в магазине, на почте, в троллейбусе... Незаметно, вдруг, однажды Елена Юрьевна из статной, красивой, гордой, для многих грозной женщины превратилась в немощную, согнутую старуху, которую боится зашибить пустой коробкой грузчик, которую готовы пропустить без
очереди, усадить на сиденье, пока не упала... Слово «бабушка» она ненавидела, и другие обращения были теперь ей неприятны, от них веяло холодом одиночества; хотелось, чтобы называли как-то по-родному, теплее.– Наталья, не зови ты меня Еленой Юрьевной, – стараясь говорить громче, велела она. – Я тебе тетя. М-м... Тетя Лена.
Племянница в четыре раза моложе ее, ей девятнадцать, да и племянницей она может считаться с большой натяжкой. Скорее – внучка – дочь дочери сестры...
– Хорошо, тетя Лена! – легко согласилась Наталья; она разбирала на кухне продукты, хлопала то дверцей шкафчика, то холодильника, то хлебницей; ответила приподнято, с готовностью и со скрытым равнодушным согласием: как хотите, можно и так, если вам так приятнее.
И Елена Юрьевна вспомнила, что уже раза два-три просила племянницу об этом, но та, видимо, забывала, возвращалась к холодному – «Елена Юрьевна».
«Действительно, какая я ей тетя. Тетя – слово мягкое, сладкое, а я... Пирожков с повидлом не стряпала, не нянчилась с ней. Какая я тетя... Так, чужая, ворчливая бабка...»
– Наталья, электричество погаси в коридоре! – И хотела добавить: «Не тебе же, конечно, платить!». Пересилила себя, не сказала.
Племянница вернулась в прихожую, на ее лице старуха заметила вспышку досады. Понятно... Этого и следует ожидать. Она просто терпит, мучается и терпит, понятно ради чего... Что ж, дотерпит, недолго уже...
– Кушать будете? – спросила Наталья. – Я суп разогрею тогда.
– А ты? – через силу, стараясь притушить разрастающуюся обиду, проговорила Елена Юрьевна.
– Да я не хочу...
– Не хочешь...
Дышать было тяжело, произносить слова приходилось с трудом; и голос старухи прерывался и дрожал, одна темная мысль наплывала на другую, догадки превращались в уверенность. «Она и ела-то со мной за эти два месяца – на пальцах пересчитать. Конечно, любой аппетит пропадет... на меня глядя».
– И я тоже не буду. Не хочу, – твердо и четко бросила Елена Юрьевна, повернула лицо к окну, смотрела на полоску сгущающейся сини между шторами.
Скорее всего, да нет – естественно, – Наталья сейчас пожмет плечами, раздраженно цокнет языком. Не понимает она, мол, этих старушечьих капризов... Ну, пусть, пусть. Все останется ей, все ведь это теперь ее, а она, Елена Юрьевна, точнее – то, что от нее осталось еще, – лишний, никому не нужный предмет, требующий пока ухода и внимания, и хочется его выбросить прочь, чтоб не мешался, не раздражал. Что ж, понятно... И старухе хотелось выкрикнуть в отчаянии: «Ну куда мне деться?! Скажи!» И хотелось просить племянницу потерпеть, дать умереть в своем углу... Вот тогда пусть и отдыхает, хозяйничает, распоряжается всем.
Потекли одна за другой частые слезы. Долго блуждали по бороздам морщин и наконец, добравшись до подбородка, капали на старый, но крепкий, толстый халат. Он помнил ее другой, этот халат, совсем другой, да и сама она помнила, представляла себя сильной, здоровой и в сорок пять лет сводящей мужчин с ума, недоступной, обворожительной. Совсем ведь недавно было. Было... А теперь как?... Каждое утро приносит с собою темную перспективу нового пустого и холодного дня. Сколько еще впереди таких дней? Отравленных, лишних, сулящих только боль и напрасное ожидание конца-избавления.
Елена Юрьевна попыталась остановить слезы, от этого они побежали сильнее. Рванулось из изорванной, забитой горькой таблеточной слизью груди рыдание. Старуха одной рукой схватилась за лицо, сжала губы и нос, другая рука тянула из кармана халата платок.
Выскочила из кухни племянница.
– Что? Что с вами, Елена Юрьевна? Тетя Лена... Воды дать?
– У... уйди... Сейчас прой... пройдет, – задыхаясь, сквозь спазмы хрипло выдыхала Елена Юрьевна. – Уйди... Успокоюсь.
Наталья развернулась, ушла на кухню. Принесла чашку с водой. Старуха, трясясь, выбивала из бутылька в маленькую стопочку по капле корвалол.