Здравствуйте, Эмиль Золя!

15 августа 1882 года в предисловии к сборнику «Кампания» он так пишет о себе:

«Да, я действительно одержим страстями, и от этого часто бываю несправедлив. Именно в этом моя вина, и ее нельзя оправдывать тем, что страсть эта возвышенна и очищена от всех мерзостей, которые ей приписывают. Но я заявляю еще раз, что никогда не отдам свою страсть обывателям с их снисходительной мягкотелостью и жалким пресмыкательством. Это страсть, которая пылает, страсть, которая согревает сердце, — неужели это ничто! Нет, жить только так, возмущаясь, яростно, негодуя против лживых талантов, против обманчивых репутаций, против всеобщей посредственности!»

Он бурно реагирует на события повседневной жизни, чтобы как-то забыть о своей драме. Когда страсть охладевает, он уходит с головой в работу, подобно тому как в юности он обретал успокоение, уходя в болезни.

Каждое утро писатель пробуждается словно от обморока. Чувствуя тяжесть во всем теле, он приступает к туалету, которым занимались в ту эпоху мужчины, к туалету на научной основе, но еще не отвечающему требованиям гигиены, гуляет по улице с собаками и затем приступает к работе — это его наркотик. Чернильница, бювар, бумага — все на своем месте. Если их нет, его охватывает ярость. Он усаживается за стол, машинально чистит скребком перо, перечитывает свои заметки и, возвращаясь к тому, на чем остановился накануне, «выдает» свои четыре страницы (пишет он на обычной школьной бумаге, разрезанной пополам); на каждой странице без полей — около тридцати строк. Золя питает безграничную любовь к печатному слову. Чтобы облегчить труд типографа, он каждую букву пишет отдельно.

Золя склонился над объемистой, перевязанной ремешком рукописью «Дамское счастье». Что-то томит его. Он встает, подходит к зеркалу — на него смотрит сорокалетний седеющий мужчина, с восковым лицом, на котором обращает на себя внимание затуманившийся взгляд и пенсне.

«Если бы у меня были дети, я бы дал им простые имена: Поль, Дениза, Жак…»

В январе 1882 года «Накипь» с цензурными сокращениями начинает печататься в газете «Голуа». 26 января автора вызывают в суд по заявлению некоего Дюверди. Дело в том, что у героя романа, советника апелляционного суда Дюверди, в реальной жизни оказался однофамилец, адвокат апелляционного суда Дюверди. Начинается процесс. Адвокат, нанятый истцом, заявляет:

— Мы могли бы без особых опасений разрешить использовать наше имя Жюлю Сандо или Октаву Фейе, но отнюдь не г-ну Золя!

В романе «Накипь» («Pot-Bouille» — арго: pot — «горшок», bouille — «вареное мясо» — является синонимом «pot-au-feu» — «горшок с мясом») Золя сводит счеты с буржуазией. Та отвечает ему мелкой местью с помощью мелких процессов, затеваемых мелкими людишками. Суд обязывает Золя изменить имя Дюверди. Тотчас же один Вабр, трое Жоссеранов и один Муре предъявляют требование, чтобы писатель убрал их имена из романа! Золя вне себя от ярости. Он уже десятки раз объяснял, что придает именам своих персонажей такое же значение, как своему собственному.

«Я восстановлю имя Вабр, которое заменил на „Безымянный“, чтобы показать, к каким нелепостям можно прийти, если в точности выполнять решение гражданского суда. Одним словом, я предуведомляю однофамильцев моих действующих лиц (это уже профессиональная одержимость: его действующие лица кажутся ему более реальными, чем реально существующие люди), что если я и уберу из своего романа хоть одно из этих имен, то только по настоянию судебных властей. Пусть подают на меня в суд. Сколько будет протестов, столько будет и судебных процессов. Поступая так, я хочу, чтобы юриспруденция стала наконец основываться на четких, ясных принципах».

Золя делает все, чтобы противник выставил себя в смешном виде; он заставляет его перейти в атаку, чтобы показать вопиющую нелепость спора. Так он набивает руку для разрешения других принципиальных вопросов.

Рабочие заметки показывают, что Золя хотел выразить в «Накипи».

«Говорить о буржуазии — значит бросить французскому обществу самое суровое обвинение. Три адюльтера, лишенных сексуальной страсти; адюльтер, обусловленный воспитанием, физиологической ущербностью и глупостью. Новый дом буржуа напротив дома на улице Гут-д’Ор. Изобразив народ, изобразить в обнаженном виде буржуазию, показать эту буржуазию более омерзительной, чем народ».

Удалось ли писателю осуществить свой замысел так, как он намеревался это сделать? В те годы о творчестве Золя стало распространяться суждение, будто существует качественное отличие между книгами, написанными романистом, когда он не пользовался успехом, и его новыми произведениями. Был «тощий» Золя, который хорошо работал; и есть «толстый» Золя, который пишет свои вещи кое-как. Это, безусловно, преувеличение, но в нем есть доля истины. Золя слишком владеет собой. Ни один из его персонажей не ускользает от него. Нет больше «чудовищ», меньше становится «галлюцинаций». «Накипь» уступает «Западне», а «Радость жизни» — «Нана».

Создаваемые им образы становятся слишком послушны ему и в известной степени утрачивают свою жизненность. «Накипь» воспринимается как вариант «Западни». Это великолепно подметил внимательный и умный Анри Сеар. В своем критическом отзыве, который звучит вполне на «современный» лад, он говорит: «Книге Золя, как мне кажется, немного не хватает атмосферы. Мне думается, что она в меньшей степени пропитана запахом буржуазного мира, чем „Западня“ — запахом предместий… Но как бы то ни было, подлой французской буржуазии нанесен жестокий удар». Этот роман очень любил Андре Жид. «Мне нравится, — писал он, — беспощадность „Накипи“ и настойчивое подчеркивание низменных сторон жизни. Свидание Октава и Берты в комнате горничной и вся грязь их жалкой любви, тайные роды Адели, семейные сцены и объяснения между г-жой Жоссеран и ее дочерьми (они излишне повторяются, как, впрочем, и все остальное в этой книге) изображены рукой мастера и забыть их невозможно». «Большие пуристы» — Малларме, Франс, Жид — нередко защищали Золя от нападок «Маленьких пуристов», возвеличивая то, чего недоставало их собственным произведениям: мощь и широту охвата жизни. Но здесь Жид, самый изворотливый из них, в своих суждениях заходит слишком далеко: из любви к своим антиподам он восхищается недостатками романа, называя их достоинствами. Жид становится объективным, лишь когда переходит к обобщениям: «Та немилость, в которой оказался сегодня Золя, представляется мне чудовищной несправедливостью, не делающей чести нашим нынешним литературным критикам. (Эта немилость продолжалась с 1930 по 1950 год. Теперь эта полоса миновала.) Золя — не самый оригинальный и не самый типичный французский романист».

Роман встречают в штыки. Но на этот раз и в помине нет той атмосферы растерянности и недоумения, которую породила «Западня». Буржуазия, по-прежнему находящаяся у власти, хорошо осознает свои слабости и дает решительный отпор. «Довольны ли вы, буржуа и жены буржуа, создавшие успех г-ну Золя, когда он изображал народ и уличных девок? „Накипь“ — не ваш ли это дом, дом, который напоминает Бисетр, наполненный истеричными или помешанными женщинами, слабоумными, кретинами, людьми, впавшими в идиотизм?» Брюнетьер утверждает, что это не портрет, а карикатура. Республиканцы-радикалы тоже обвиняли Золя в том, что он в «Западне» изобразил в карикатурном виде народ. Но это была ложь; радикалы разгневались оттого, что не нашли у Золя любезного им «доброго рабочего».

На этот раз гнев буржуазной критики был не напрасен. Ведь сам Золя признал, что он «бросил французскому обществу самое суровое обвинение». Гюисманс придерживался такой же точки зрения на роман. Он ставил в упрек Золя речь его персонажей: «Очень фальшивая, ложно-изысканная». Но это не означает, что «Накипь» — плохой роман. Золя перегрузил его образами и деталями. Только и всего.

Дни идут за днями, на рабочий стол ложится страница за страницей. Писатель посещает театр, улыбается актрисам, сторонится, услышав слишком любезные ответы (ведь это же автор!), с завистью смотрит на чужих детей, льет слезы, вызванные воспоминаниями о матери, лелеет смутные надежды, отвергает их. Есть друзья, «четверги», весенние дни, собаки, деревья, вспышки гнева, порой притворного, но всегда чрезмерного, и утренние часы работы, после которой он, весь перепачканный чернилами, пребывает в какой-то прострации и едва может произнести слово за завтраком. О, если бы он не работал так упорно, разве смог бы он воплотить все эти переполнившие его идеи и образы! Между тем вода поднимается в его шлюзах. Вскоре она достигнет критической черты. Ее опасные всплески слышны в «Дамском счастье».

Золя, который продолжал твердить о своем отвращении к политике, убедительно показывает в этом романе возрастающее влияние идей социализма. Он ознакомился с сочинениями Фурье, Геда, Прудона, Маркса. Борьба крупных коммерсантов против лавочников — это относится к социализму; детерминизм, рассматриваемый как неизбежность, — это относится к художественному методу романиста. Таковы главные идеи, лежащие в основе книги. Но она содержит и многое другое.

«Дамское счастье» является чуть ли не предвестником грядущих событий (как «Мечта»). Всем поэтам, всем романистам знакома одна удивительная особенность литературного вымысла. Ее можно было бы охарактеризовать следующим образом: то, о чем написано со страстью, непременно произойдет в жизни. Золя, с его крайне обостренной восприимчивостью, был провидцем.