Зебра полосатая. На переломах судьбы
Шрифт:
20/V-49. Ужас! Я влип жутким образом. Темы для сочинения на Аттестат зрелости оказались совсем не те, к которым я готовился. Вот они: “Социалистический реализм в творчестве Маяковского”, “Лев Толстой, как шаг в развитии русской художественной литературы”, “Мы уже не те русские, какими были вчера, да и Русь у нас уже не та, и характер у нас не тот”. А где же мой Пушкин?
Где мои литературные Образы? Признаюсь, когда я увидел сегодня утром эти темы, у меня подкосились ноги. Что было делать? Я, конечно, взял первую, люблю Маяковского.
26/VI-49.
Литература письменная (сочинение), Литература устная,
Алгебра письменная,
Алгебра устная,
Геометрия письменная,
Геометрия устная,
Тригонометрия,
Физика,
Химия,
Французский язык,
История.
И кажется (еще не окончательно известно), у меня все пятерки, кроме двух: физики и письменной геометрии. Я могу получить серебряную медаль! Сейчас у нас в школе ходят такие слухи: в РОНО послали на проверку 4 сочинения: Брагинского и Чайковского для получения золотой медали для, серебряной – для Духовного и для меня. Три еврея из четырех, это, конечно, очень много. Ужасно волнуюсь, будет обидно, если теперь, когда счастье так близко, так возможно, меня зарежут. Этого не может быть, не должно случиться!
1/VI-49. Нет, нет, случилось, я был наивный дурак, что надеялся. Только что из РОНО приехала наша директриса Вера Александровна и привезла огорчительную весть. Я единственный, кого зарезали, нашли какую-то ошибку и сняли пятерку, поставленную в школе за сочинение. А без нее никакой медали, даже серебряной (бронзовую, гады, еще не придумали), вообще почему-то не дают! В нашем великом советском государстве все должны быть абсолютно грамотными… Ну, и черт с ними! Обойдусь.
А дядя Яша, услышав про эту мою неприятность, сказал, что, скорее всего, они там в РОНО сами влепили мне ту якобы мою ошибку.
По поводу предположения, высказанного моим мудрым дядюшкой хочется сделать небольшое пояснение. Выросший в сталинско-ленинских пеленках, полжизни прошедший в марксистско-ленинских портянках, повязанный пионерским галстуком и припечатанный комсомольским билетом, я не мог, конечно, тогда объяснить отказ в награждении меня медалью неким государственным антисемитизмом, не имевшим, по моему тогдашнему убеждению, места в стране победившего социализма.
Те ржавые гвозди советской идеологии настолько крепко были забиты в мое сознание, что продержались в нем десятки лет, хотя время от времени, конечно, и вызывали некоторые сомнения.
Они дали о себе, например, знать даже, когда я сам был уже отцом дочери, достигшей своего школьного возраста. Для записи в 1-ый класс в то время требовалось пройти специальное собеседование.
И вот перед началом нового учебного года мы с моей шестилетней Леной оказались в скупо обставленном кабинете директрисы ближайшей к нашему дому школы и скромно сидели, ссутулившись, на жестких стульях под строгим прострелом ее бесцветных
глаз.Скажи, девочка, – начала она выяснять готовность моего чада к учебе, – сколько из 6 сидящих на пруду уток останется, если 2 из них улетят?
– Четыре, – после некоторого молчания ответила моя арифметически подкованная дочка, закончив перебирать пальчиками ту сложную математическую задачу.
– А теперь скажи, какие слова в стихе Пушкина следуют после вот этих, – продолжила директриса терзать ребенка: – “У лукоморья дуб зеленый…”. Как там будет дальше?
Помявшись и поерзав на стуле, Лена без слишком уж долгого раздумья правильно сообщила про “златую цепь” и “кота ученого”.
– Ну, и, наконец, очень важный вопрос, – не унималась экзаменаторша, – кто у нас в нашей советской истории самый знаменитый человек, самый великий, самый-самый любимый?
Тогда и случился тот напрягший директрису и напугавший меня облом – моя Лена смущенно потупила взор и, разглядывая серые разводы на линолеумном полу и нервно теребя подол платьица, наглухо запечатала рот. Прошла минута, другая, третья, но она все молчала. Надоевшей ждать парт-геносе не сиделось за столом, она поднялась с кресла, подошла к окну, потом резко повернулась ко мне и сквозь зло поджатые губы, медленно печатая каждое слово, негромко процедила:
– Что же вы, папаша, социально не готовите дочь к жизни в советском обществе. Детский-то сад, в отличие от вас, наверняка, давал ей коммунистическое воспитание, а вы? – Потом она помолчала немного, уселась обратно за свой широкий стол и милостиво разрешила: – Ладно уж, идите.
Сегодняшнему москвичу или даже тьмутараканцу трудно понять, почему я был в тот момент так уж сильно озадачен, озабочен и испуган. Ему нельзя объяснить причину, по которой мне в голову сразу же тогда полезли в голову разные наводившие страх мысли. О чем? А вот о том, что моя преступная политическая нелояльность запросто могла, была быть сообщена кому надо, куда-нибудь в органы, Помимо того, и мне на работу вполне могли стукнуть.
Когда мы вышли на улицу, я спросил дочку:
– Почему же ты не ответила тете на последний вопрос, разве ты не знала про дедушку Ленина?
– Нет, я про него как раз и подумала, – признался ребенок, – но не знала точно, что он самый-самый любимый.
Нужны ли еще здесь какие-нибудь комментарии? Все понятно.
С переходом из детства в юность, кроме окончания школы, у меня связано еще одно важное и памятное событие – первая самостоятельная поездка в поезде дальнего следования. Как уж это мама осмелилась пустить меня одного в турпоход на Кавказ? Не знаю. Но в антракте между изнурительными экзаменами на аттестат зрелости и муторным поступлением в институт меня, снабженного желтым фибровым чемоданом, погрузили в вагон, из которого через пару дней я вышел на перрон вокзала в Дзауджикау (так после войны именовалась тогда столица Осетии, раньше называвшаяся Орджоникидзе, а ныне ставшая, как и при царе, Владикавказом).
Мой туристический маршрут был автобусный и проходил по Военно-Грузинской дороге с окончанием в Батуми. Но я к подножью горы Казбек, которая венчала тот маршрут, не попал. И вот почему. На турбазе ко мне подошел пожилой мужчина (теперь-то я вспоминаю, ему было всего лет 40) и, посетовав на слабое здоровье, предложил обменять мою автомобильную поездку на настоящий пешеходный поход по Военно-Осетинской дороге. Недолго думая, я согласился, получил в обмен на свой чемодан его рюкзак, тут же нагрузившийся “сухим пайком” (банками тушенки, сгущенки, хлебом, крупами, спальником) и с группой из 25 человек во главе с осетином-инструктором отправился преодолевать Мамисонский перевал.