Зеленая женщина

— Хватит! — обронил наконец Колмогоров, ступая вперед.

И Куцерь, и Тарасюк смолкли. Куцерь тяжело дышал и кидал дикие взоры, как затравленный и озлобленный зверь, а Тарасюк в который раз тронул щеку.

— Виталий, мне нужно с тобой поговорить. — Не оставляющим сомнения жестом Колмогоров показал на другую сторону сцены. — Подожди там.

Тарасюк сейчас же понял, что Колмогоров их просто разводит и нарочно начинает с невиновного. Бледный, оскорбленный, только теперь начиная ощущать настоящую — размороженную — боль, он рефлекторно зевнул и отправился, не оглянувшись, к роялю.

— А ты… — начал Колмогоров, обращаясь к Куцерю.

На жесткое, искаженное светом лицо его — лицо фанатика-страстотерпца — трудно было смотреть. Куцерь дрогнул и осознал в этот муторный миг, что настанет еще и пробуждение.

— А ты — вон из театра, — приказал Колмогоров. И добавил вдруг то, что и следовало ожидать, но чего никто не ждал: — Больше ты в театре не работаешь!

Заносчиво фыркнув, Куцерь вздернул голову. Но это было беспомощное по существу движение — как если бы человек шатнулся на краю пропасти.

— Вон из театра! — страшно гаркнул Колмогоров.

Куцерь задохнулся.

— Проводите его к выходу, — кивнул Колмогоров парням, которые не держали Виктора, но все же за ним присматривали. — Репетиция через двадцать минут.

Не было никакой возможности вернуться к балету, не дав людям остыть.

Тарасюк ждал у рояля, как-то вычурно к нему привалившись. Завидев идущего балетмейстера, он снял очки и принялся протирать их краем куртки. Турка с кофе опять побывала в руках Колмогорова: разговаривая с Виталием, который горячо, многословно отвечал, он взял пачку таблеток, повертел ее в руках, тронул пустую чашку, а потом и турку — машинально подвинул ее взад-вперед.

— Слушай, что за дурак?! — галдели на другой стороне сцены. — Ты что, совсем? — Но и самое мягкое, что Куцерь слышал, вдохновляло не многим больше: — На хрен ты к нему лез? Нашел время!

Нервно, бессмысленно ухмыляясь, Куцерь возражал и озирался в поисках сочувственного лица.

Галдеж продолжался в коридорах и переходил в гримерные.

Педагоги кривили губы и пожимали плечами в своей компании, дирижер делился недоумением с пианисткой.

Глянув на часы, Колмогоров ушел.

Надя окончательно потеряла Генриха, но, честно говоря, мало о том жалела, возбужденная охотничьим азартом. Она не стала искать Тарасюка, полагая, что с этим толку не будет, а вот, обозленный и растерянный, в бестолочи разноречивых побуждений, Куцерь представлялся ей верной добычей. Этот, пожалуй, наговорит лишнего и про себя, и про других. Единственное, что требовалось тут от репортера, — ни под каким видом не демонстрировать профессиональных орудий труда, вроде диктофона, и вовремя разинуть рот.

Она спросила, где гримерная Виктора, и, мгновение помедлив, постучала. За посеревшей, с вытертым лаком дверью кидались друг на друга возбужденные голоса. Она постучала еще и поняла, что никто не собирается ей отвечать. Может, здесь вообще никто никогда не стучит. Она приняла это к сведению, потому что легко, на вдохе перенимала нравы и взгляды любой компании, с которой сводила ее жизнь.

Ей открылась длинная, загроможденная мебелью комната в завалах разбросанной и развешанной одежды, раскиданной по полу обуви; дохнуло казармой, мужским духом табака или грязных носков. Балетные плакаты вперемежку с игривыми картинками покрывали стены под самый потолок — со всех сторон глядели глянцевые лики Куцеря. Народу в гримерной хватало, так что на Надю лишь мельком глянули. Сам Куцерь, блестящий лихорадочными выпуклыми глазами, еще двое мужчин: Кацупо, которого Надя знала, — обманчиво флегматичный парень с зачесанными назад волосами, и тот белобрысый, широколицый, что хотел «пострашнее»; потом две молоденькие балеринки. Девочки устроились на диване с грязноватой, в пятнах обивкой. Куцерь сидел против них на столе, свесив ноги, спиной к частично заклеенному картинками трехстворчатому зеркалу; рядом среди влажных полукружий стояла полупустая бутылка водки, стакан. На другом столе возле Кацупо на фаянсовой тарелке из буфета корявились окурки.

Понемногу в комнате замолчали — Надя поняла, что из-за нее. Она осмотрелась — свободный стул возле Куцеря не внушал доверия, не стоило садиться на него в белых джинсах, но она рискнула и села, даже не проведя по сиденью рукой.

— Да… — сочувственно протянула она, вскидывая глаза на Куцеря, — да…

Этого оказалось достаточно.

— Ну бездарь же, блин, бездарь! — вспылил Куцерь, словно Надя ему перечила. — Зад отвис, ноги короткие. Я в двадцать два года заслуженного получил! А ему в двадцать девять лет кинули. Некому было давать! Колмогоров пожалел за труды. Человек ни одного трюка не делает, ни одного! И будет говорить мне…

— А ты ни одного принца не танцевал, — спокойно заметил Кацупо.

Куцерь осекся, болезненно пораженный, и замолчал. Кацупо полез за сигаретой. Девчонки (которых Надя воспринимала парой, не разделяя на самостоятельные существа) сидели какие-то деревянные, не забывая, по видимости, что в комнате журналистка из известной газеты. Кордебалетные девчонки, не избалованные вниманием.

Надя не торопилась говорить, ожидая, что к ней привыкнут. Кацупо курил. Куцерь, не слезая со стола, хлестнул в стакан водки и выпил залпом.

Молчание начинало тяготить. Надя подвинулась и вздохнула, заготовив безобидное замечание. Но Куцерь спрыгнул со стола и, повернувшись спиной, стал спускать тренировочные штаны, что смутило Надю и сбило с мысли. Куцерь стащил штаны и бросил их на диван рядом с девчонками. Надя увидела мощные бритые бедра и икры. Так близко, что не надо было бы особенно тянуть руку, когда бы она уступила озорной блажи потрогать. Не удовлетворившись штанами, Куцерь спустил трусы, для чего ему пришлось нагнуться, — и в лицо Наде глянули толстые щеки зада с совсем уже не бритой промежностью.

Надя нервно ухмыльнулась, пытаясь рассмеяться. Оглянулась на девчонок, но не нашла помощи. Бог знает, чего она от них хотела. Растерянные балеринки по-детски сжались и глядели на Надю, ожидая подсказки. Она должна была подтвердить им, что ничего особенного не происходит и так это все принято в интеллигентных кругах и вообще в Европе.

Кацупо и любитель страшненького с холодным любопытством наблюдали и за гостьей, и за своими.

Девчонки, все трое, сторожа друг друга, не глядя как будто на то, за что цеплялись, однако, взглядом, как за нечто шершавое, — девчонки онемели чувствами. Они и видели, и сознавали, и кожей ощущали присутствие голого мужчины.

Двигаясь как-то особенно грубо, словно толкаясь, — хотя никто ему не мешал — Куцерь молча переоделся, натянул джинсы и вышел.

— Куда он? — спросил любитель страшненького.

Кацупо пожал плечами:

— Опять нарвется. Дебил.

— Извините, — произнесла Надя, поднимаясь.

Широколицый парень, любитель страшненького, поймал Надин взгляд и назидательно пукнул губами: «се ля ви». Потом еще сообщил:

— Наша премия зависит от количества обслуженного зрителя. Поэтому мы стараемся танцевать как можно качественнее. И вот, видите, — творческое соревнование.

Надя вышла, охваченная жаром стыда и обиды. Но перебирая между тем в голове и комическую сторону происшествия — все то, что сложится потом в лукавое повествование для подруг.

Возле лифта в курилке сидели с сигаретами балерины. Они тоже примолкли, когда Надя подошла и нажала кнопку. Она прислушивалась к гудению лифта и не оборачивалась.

— Читаю эти балетные статьи — кошмар, — протянула одна из балерин за спиной у Нади.

— Нет, почему же, — со вкусом, пустив дым, возразила другая. — Эта заметка… последняя… Она там, корреспондентка, все, что я говорила, с диктофона взяла.