Зеленая женщина

Виктор не поднялся еще на сцену, когда раздался слабый, на пределе слуха, зуммер, но такова была общая обостренность чувств, что скоро притихли все. Тарасюк прошел к телефону, что тоненько пищал на пульте помрежа, и настала полная уже тишина.

Потянувшись через барьер, Тарасюк поднял трубку.

— Да, это я, Виталий, — подтвердил он и, обернувшись к сцене, предостерегающе вскинул ладонь.

Он выслушал — при общем напряженном внимании — и бережно, как нечто хрупкое, вернул трубку на место.

— Чалый звонил из больницы, — сказал он необыкновенно спокойно. — Вячеслав Владимирович умер. Не приходя в сознание.

Сидя за роялем, Алевтина Васильевна глядела на вестника через плечо. Словно готовилась вернуться к прежнему своему занятию, как только дослушает сообщение. Но, погребая клавиши, опустила черную крышку.

Минута молчания сложилась из десятка бесцветных мгновений, которых не хватило, чтобы подумать о вечном.

Кто-то завздыхал, оглядываясь, кто-то задвигался и прошелся, словно проверяя ощущения новой, уже без Колмогорова, жизни.

Некоторое время спустя Надя Соколова вернулась к подносу, где стояли и турка, и чашка, валялось полотенце. Повернув к свету, она заглянула внутрь турки, затем положила на язык мятную таблетку из пачки и, чуть пососав, выплюнула.

— Не знаю… Уже говорят, отравили. Разговоры идут, я слышала. Есть люди, которые от смерти Колмогорова выиграли, — сказала она и встретила взгляд любителя страшненького.

Неуверенная ухмылка обозначилась на лице любителя страшненького, и все же, мгновение-другое поколебавшись, он перестал улыбаться и отвернулся. Еще несколько человек обратили на Надю внимание, покосился Капупо. Генрих, который в подавленном мутном возбуждении бродил по сцене, бросая то там, то здесь слово, подался было поближе в порыве Надю одернуть… И промолчал. Подкрашенные губки Нади исказились, в хорошеньком личике мелькнуло что-то упрямое и озлобленное. Но продолжать она не решилась.

— Короче, ребята… — объявил Кацупо, обеими руками загладив назад волосы, — я бы сейчас вмазал.

— Согласен, — кивнул Тарасюк.

Встрепенулись и женщины.

— Тоска, ребята, тоска, — произнес кто-то с выдохом, словно грудь расправляя. Трудно было дышать.

— Кто пойдет? — бесцветно осведомился Виктор Петрович.

Но Кацупо, только что заронивший идею, вспомнил как будто о Наде и переменился.

— Ладно, мы слышали, — враждебно повернулся он к ней, и все насторожились с ощущением чего-то излишнего, о чем не следовало никак говорить. — Атенолол, нитроглицерин, мятные таблетки. Что из этого? Колмогоров забылся… в кофе себе накидал… Трудно поверить. Ну, ладно, накидал. По крайнему варианту — накидал. Что из этого следует?

— А упаковка куда девалась?! Атенолола упаковка, она ведь была здесь! Где она?

— Ага! Значит, кто спрятал, тот как бы… того…

— Ребята, пошарьте у себя по карманам, — сказала вдруг Раиса Бурак с претензией на иронию. Никто не откликнулся даже ухмылкой.

— Не надо, — огрызнулась Надя. — Не надо искать.

— А, мы и так знаем! — догадался Кацупо.

Надя молчала. Слишком красноречиво, вызывающе молчала, чтобы можно было это молчание не понять.

— У нас есть подозрение? — не отставал Кацупо. — Кого мы подозреваем?

Впору было девушку выручать. Похоже, без посторонней помощи она не могла выбраться из того невозможного положения, в которое сама себя и поставила. Но Кацупо не смягчился. Он наблюдал за терзаниями Нади, колеблющейся в противоречивых чувствах, с удовлетворением мальчишки-мучителя, в горсти которого затрепетала крыльями бабочка.

— Кто? Кто же в театре убийца? Кто отравитель? — сказал он отчетливо — для всей болезненно внимающей сцены.

Вот этого не следовало произносить. Слишком Кацупо далеко зашел — общее сочувствие склонилось к девушке. По щекам ее, по лицу проступили некрасивые темные пятна.

— Позволь тебе свойски заметить, Наденька, ты плохо изучила законы детективного жанра. Агата Кристи из тебя неважная, — мягко вмешался Генрих Новосел.

Кстати. Никто еще не смотрел на дело с такой точки зрения.

— Почему? — откликнулась Надя. — Как раз готовый сюжет. Сцена, театр. Красивые мужчины, женщины. Софиты, блестки, пуанты… Двадцать тонн над головою висят. Все наготове. Осталось только с сыщиком определиться — кто будет.

— И мы торопимся занять вакантное место, — сказал Кацупо.

Не весьма доброжелательная, реплика эта означала все ж таки признание игры, и Надя кинула не лишенный благодарности взгляд.

— И я думаю, — продолжала она, возбуждаясь, — если говорить о детективе, это еще не факт, кто у нас жертва…

Аня откликнулась в телефон:

— Да, Вадим!.. Столько всего! Ужас! — Она пошла в сторону, чтобы отчитаться в уединении за прошедший час.

— …В балете… роль жертвы… Конечно, же балерина! — неслась Надя, нервно перебирая в пальцы. — Я никого не обижу, если скажу: балерина — порхающее создание. Вячеслав Владимирович говорил сегодня в своей замечательной без всякого, ой, без всякого преувеличения, в своей замечательной речи, он говорил: красота сублимированная. Да? Сублимированная до такого совершенного… состояния, что… до такого совершенного… совершенства, и она… Эта сильфида — под пожарным занавесом. Хлоп! Двадцать тонн железа и асбеста — заляпанные кровавым сиропом лица. Сильфида расплющена в…

— В писк, — подсказал Виктор Куцерь.

— В писк… в это… в писк, — согласилась Надя с беглой улыбкой и для Виктора. — И все на первых строках книжки.

Надя озиралась — следовало бы сказать, искательно озиралась, если бы только искательность как-то вязалась с лихорадочным строем ее речей.

— Я кое-что понимаю в литературе, — продолжала она спокойнее, — успех обеспечен. Сильфида — хлоп! — и памятник двадцать тонн.

— А дальше? — спросил Генрих, подыгрывая. — Что потом? Ну, раздавили, и что?

— Дальше? — пожала плечами Надя. — Дальше нужно заполнить двести страниц текста, поставив в правильном порядке слова: подлежащее — сказуемое — дополнение. Нанимают студента, кидают ему двести баксов. Потом нанимают редактора, платят восемьсот долларов, он разгребает после студента горы трупов и украшает текст литературными узорами. Про природу вспомнит: «Кленовые листья усыпали землю, как падшие звезды». Ужаснется: «Перерезанное горло захлюпало и заклокотало…» Психологии подпустит на одну-две сигаретных затяжки: «Жестоким презрением Елены словно избитый, он больше не понимал, чего хочет». А потом, растерев окурок, философии разведет строчки на две-три. Помусолит новую сигарету и философию всю со вздохом похерит… Ну вот, и когда все готово, тогда уже нанимают автора.

— Как? Еще и автора? — не сдержался кто-то почти весело.

— А как же без автора? — охотно отозвалась Надя. — Как вы себе представляете книгу без автора? Самый цимус секретарша собственного издательства. Почему нет? Это удобнее, чем на стороне искать те же длинные ноги и ту же попу. Тем более, что и биография у всех под копирку: Чечня, академия КГБ, школа восточных единоборств, ну, и что-нибудь там… типа… Просветление в горах Тибета. Это факультативно, по выбору. Всё. Художник изображает на обложке сиськи, пистолет, роллс-ройс и долларовые купюры. Огромными золотыми буквами печатается имя новой звезды детективного жанра.