Зели в пустыне

Пока я повторял ее слова, она кивала головой и помахивала рукой, как будто произносила их снова сама, как будто следовала за каждой фразой.

– Да, – приговаривала она, – да, все верно… А! – добавила она резко, – если он тебя спросит, а он может тебя спросить, как у меня дела, ты ему скажешь, что у меня все хорошо, только я хочу повидать его на минутку. Теперь иди, быстренько. Я не могу выразить, как я тебе благодарна.

Она взяла мою голову руками и приблизила к своему лицу, и я подумал, краснея от стыда, что она меня тоже поцелует. Но нет, может быть, она не решилась; я просто почувствовал, как ее слеза стекает по моей щеке – это было самым нежным вознаграждением, которое она могла мне дать. Бегом я возвратился к повозке.

Мрачная дорога назад. Даже Брюно говорил через силу. Ришар рассеянно смотрел на поля, иногда грусть пробегала по его лицу. А я, съежившись между молодыми людьми, опять видел Жанни, безразличную, подавленную, внезапно настойчивую, я снова чувствовал на своей щеке влажную нежность и не сожалел более о нашем предприятии; но до деревни мы ни разу не заговорили ни о Мороне, ни о его обитателях.

У околицы наш приезд встретили радостными криками. Пять или шесть ребят присоединились к нам, сев в повозку, и мы направились к ближайшему "маю".

Я слушал снова утреннюю серенаду; потом, пока призывники целовали девушку и торопились на порог кухни, я вернулся домой, чтобы приготовиться к мессе. Стайка девчушек, одетых в белое, перебегала от двери к двери; они украшали алтарь Мадонны и поэтому держали в руках корзинки для приношений; они со стыдливо-счастливыми лицами, смеясь и толкаясь, пели пронзительными голосками один из куплетов "Тримазо":

Я не могу удержать хвое счастливое сердце.Вот и май на дворе, прошел апрель,Столько ходить, столько плясать,Вам ходить, а мне петь,Тримазо!

Но в целом день был заполнен не только песнями. В садах и огородах все было до срока. Нет больше заморозков: стояли холодные утренники и жаркие полудни; вот уже две недели чистое небо, и каждый день нам приносил только ту неожиданность, что походил на день минувший. Какая долгая милость! Не надо больше проклинать, как в другие годы, холод или дождь! Было от чего прийти в замешательство.

В это воскресенье все дома оставались открытыми до вечера, и каждый из них по-разному готовился к празднику. Издалека доносились серенады: "Они у Луизы… Они у Берты; приближаются…" Они, наши призывники, приближались не торопясь, задерживались у столов и уже напевали вполголоса жалобные песни или завтрашние военные гимны.

В церковь в середине проповеди влетела раскрасневшаяся от бега девушка, долго ожидавшая серенады в свою честь; две другие по-прежнему отсутствовали. Я вспоминаю, что, спускаясь с кафедры, кюре простер руку: "В традициях много хорошего, братья мои; добро нужно брать, но и меру надо знать". По лицам прихожан пробежала улыбка, а охватившая нас, детей, тайная радость заставляла ерзать на скамье у аналоя.

– Ты видел Жанни сегодня утром? – прошептал Баско, сидевший сбоку от меня.

– Я даже разговаривал с ней. Или, скорее, она… Кто-то цыкнул на нас со скамьи певчих, заставив замолчать. Но мой секрет не давал мне покоя, и, как только настало время преклонить колени, приблизив голову к моему соседу и молитвенно сложив руки перед лицом, я поведал ему о просьбе девушки.

– Нет?.. Нет?.. И ты пойдешь?

– Нужно. Я попробовал бы…

– Ты обещал, ты должен туда пойти. А! Черт возьми! Отлично. Пойдем вместе, а? Сегодня вечерком с нашим шаром. Это шанс!

Нынешний вечер должен был стать и нашим праздником. Накануне звонарь в поле нашел бумажный монгольфьер. Откуда он прилетел, мы не знали, быть может, из соседнего городка или из какого-нибудь парка, где благородные детишки надули его под присмотром родителей. Мы никогда раньше такого не видели, разве только в "Тур де Франс" – нашей книге для чтения. Это было больше чем игра – это было для нас научной феерией. И мы мечтали о том, чтобы запустить его полетать в нашем деревенском небе. Звонарь за это запросил с нас такую сумму, которой наши карманы не выдержали бы; не было другой возможности, кроме как выпросить эти два франка в богатых домах. Итак, по окончании службы мы встретились на пороге церкви, откуда наш кортеж пустился в путь.

Первым шел Баско, размахивая бумажным флагом. Рядом с ним другой мальчик держал горн, который дали призывники и из которого он выдувал время от времени пронзительные звуки.

Руку вверх, руку вниз – дюжина тех, кому (увы!) нечего было нести, в две шеренги маршировали за ними. И, наконец, поддерживаемый четырьмя мальчиками на чем-то вроде носилок, расплющенный, бесформенный, но купающийся в лучах солнца позолоченный монгольфьер.

Провидение улыбнулось нам: на тротуаре остановилась старая дева, принимавшая меня иногда у себя дома и дававшая мне богоугодные книги. Стоя под кружевным зонтиком, она смотрела на странную процессию, мигая близорукими глазами. Услышав о нашем проекте, она улыбнулась, достала из ридикюля маленькую серебряную монетку.

– Держи, – сказала мне мадемуазель Эмэ. – Счастливо повеселиться, такая хорошая погода.

С этого момента, как казначей ватаги, я смог пойти во главе кортежа, между флагом и горном. Так мы пришли к замку.

В нашей деревне всегда говорили «замок». На самом деле, это было просто черноватое строение с высокой крышей, увенчанной башенками, стоящее в центре сада. Мы позвонили у решетки.

Был ли я когда-нибудь более взволнован? Щеки горели, пересохло в горле, я повторял себе: "Нужно, нужно…" И я слышал торопливый голос Жанни: "Ты ему скажешь…" Но как с ним поговорить? Будет ли у меня время?

– Спокойней, ну и видок у тебя! – сказал Баско.

– Он же, в конце концов, не съест тебя.

Но нас, приоткрыв дверь замка, уже спрашивала горничная. Потом мы пошли за ней, мой товарищ и я, по длинной аллее, обсаженной карликовым самшитом.

Она остановилась перед деревьями:

– Мадам!.. Эти дети собирают деньги на праздник.

Сначала я различил только Жан-Клода, сидевшего в шезлонге на входе в аллею с книгой на коленях. Но чуть подальше, в тени, раздался голос, спросивший:

– Что вы хотите, малыши?

И, догадавшись (а я ее не видел), что это владелица замка, я начал:

– Это на праздник…

Она выслушала всю историю; понемногу я различил спокойное лицо, вязанье на ее коленях и в руке – длинную белую спицу. Потом она сказала:

– Да, да, ну хорошо, вам сколько-нибудь дадут.

Жан-Клод поднялся:

– Не беспокойтесь, я принесу свой портмоне.

– Иди за ним, – прошептал Баско, – ну же!

Я не мог пошевелиться. "Надо, надо…" Нет, я умирал от стыда. А молодой человек уже дошел до дома.

– Я пойду с вами, – крикнул мой товарищ. Гора с плеч! Еще стыжусь и проклинаю себя, но освобожден; и чем дольше они отсутствовали, тем свободнее я дышал. Мне показалось, что мне еще задали вопрос; я его не расслышал; я смотрел на ухоженный сад, от которого поднимались к солнцу ароматы нарцисса и гиацинта… Но как же долго их нет! Не удивится ли дама? Когда наконец появился Баско – он возвращался один – о! мне не нужно было ничего другого, и, прощаясь, благодаря в спешке, я побежал к решетке. Но там…