Земля людей

Чтобы попытаться выявить, в чем сущность человека, нужно на мгновение отвлечься от раздоров, ибо, упорствуя, каждая из сторон выдвигает целый коран незыблемых истин, порождающих фанатизм. Можно поделить людей на правых и левых, на горбатых и не горбатых, на фашистов и демократов, и под такое деление не подкопаешься. Но истина, как вам известно, вносит в мир простоту, а не хаос. Истина — это язык, выявляющий всеобщие закономерности. Ньютон вовсе не «открыл» — как решают ребус — закон, долго остававшийся неизвестным, Ньютон совершил творческий акт. Он создал такой язык, с помощью которого человек может рассказать и о падении яблока на лужайку и о восходе солнца. Истина — это вовсе не то, что можно убедительно доказать, это то, что делает все проще и понятнее.

Зачем спорить об идеологиях? Если их положения и доказуемы, то в то же время все они противостоят друг другу. Идеологические споры убивают надежду на спасение человека. А между тем повсюду вокруг пас люди жаждут одного и того же.

Мы хотим освобожденья. Тот, кто работает киркой, хочет видеть смысл в работе киркой. Каторжник работает киркой — и эта работа унижает каторжника; разведчик недр тоже работает киркой, — и эта работа приподымает геолога. Каторга отнюдь не там, где работают киркой. Ее ужасы не материального порядка. Каторга — там, где работа киркой лишена всякого смысла, где работа не связывает того, кто трудится, со всеми людьми.

И мы хотим бежать с каторги.

Есть в Европе двести миллионов человек, чье существование лишено смысла и которые хотели бы пробудиться к жизни. Промышленность порвала их связи с жизнью многих поколений крестьян и заперла в огромных гетто, напоминающих сортировочные станции, забитые составами закопченных вагонов. Население рабочих поселков хочет, чтобы его пробудили.

Есть и другие — люди, погрязшие в рутине разных профессий, люди, которым недоступны радости изобретателя, радости веры, радости ученого. Кое-кому думалось, что достаточно одеть их, накормить, удовлетворить все их насущные потребности, чтобы возвысить их душу. И вот мало-помалу из них создали мещан, описанных Куртелином^[8], сельских политиков, техников, лишенных внутренней жизни. Им дают неплохое образование, но это не культура. Тот, кто думает, что культура — набор вызубренных формул, невысокого о ней мнения. Посредственный ученик специального класса лицея знает больше о природе и ее законах, чем Декарт и Паскаль. Однако разве такой ученик способен мыслить, как они?

Все люди — одни более, другие менее смутно — ощущают потребность родиться заново. Но существуют обманчивые решения этой проблемы. Конечно, можно воодушевить людей, надев на них военную форму. Они будут петь военные гимны и делиться хлебом со своими товарищами по оружью. Они обретут то, чего ищут, — они ощутят, что приобщились к чему-то всечеловеческому. По за этот хлеб им придется умереть.

Можно вновь вытащить на свет деревянных идолов и воскресить старые мифы, которые — хорошо ли, плохо ли — уже проявили свою силу; можно возродить и дурман пангерманизма и мистику Римской империи. Можно одурманивать немцев тем, что они немцы и соотечественники Бетховена. Этим можно одурманить всех до последнего чернорабочего. Это, разумеется, проще, чем выявить в нем Бетховена.

Но все эти идолы — идолы плотоядные. Тот, кто умирает ради того, чтобы двинуть вперед наши познания, или ради возможности излечивать болезни, тот, и умирая, служит жизни. Быть может, очень красиво умереть за территориальные приобретения, но теперешняя война уничтожает все то, чему она имеет претензию служить. Сегодня речь идет уже не о нескольких каплях крови, которые надо принести в жертву ради возрождения целой расы. С тех пор как воюют при помощи самолетов и иприта, война стала кровавой хирургией. Каждый из противников укрывается за бетонной стеной, каждый, за неимением лучшего, посылает из ночи в ночь эскадрильи, которые бомбят другого, поражая его в самое нутро, взрывая его жизненные центры, парализуя его промышленность и транспорт. Победит тот, кто сгниет последним. И оба противника гниют одновременно.

В этом мире, ставшем пустыней, мы жаждем найти товарищей; и вкус хлеба, которым делишься с товарищем, побудил нас принять войну. Но не война нужна для того, чтобы обрести теплоту, обрести чувство локтя в беге к единой цели. Война — обман. Ненависть ничего не прибавляет к азарту бега.

Зачем ненавидеть друг друга? Ведь интересы у нас общие, мы все уносимся вдаль на одной и той же планете, — мы экипаж одного корабля. Неплохо, когда различные цивилизации противостоят друг другу, способствуя образованию новой, общей цивилизации; чудовищно, когда они пожирают друг друга.

Если для нашего раскрепощения достаточно помочь нам найти общую цель, которая свяжет нас всех, то не лучше ли искать ее в том, что нас всех объединяет? Хирург, осматривающий больного, не обращает внимания на его стоны; ему безразлично, кто стонет, — он лечит человека. Есть в действиях хирурга выражение всеобщего, как есть оно и в почти божественных уравнениях физика, объемлющих и суть атома и суть небесных туманностей. Есть оно и в труде обыкновенного пастуха. Ибо стоит человеку, скромно стерегущему под звездами нескольких овец, осознать свою роль, как он ощутит себя не простым слугой, а часовым. А ведь каждый часовой несет ответственность за судьбы всей империи.

Неужели вы можете поверить, что пастух не хочет осознать свою роль? Я посетил на Мадридском фронте школу; она приютилась за невысокой каменной оградой на холмике в пятистах метрах от линии траншей. В этой школе капрал преподавал ботанику. Расправляя заскорузлыми пальцами нежные лепестки и тычинки мака, он притягивал к себе из оконной грязи бородатых людей, которые под снарядами совершали к нему паломничество. Добравшись до капрала, они садились вокруг него на манер портных и, подперев подбородок рукой, молча слушали. Они хмурили брови, сжимали зубы и мало что понимали в его объяснениях. Но им сказали: «Вы невежды, вы только-только вылезли из своих берлог, надо нагнать человечество!» И, тяжело ступая, они торопились его нагнать.

Мы будем счастливы только тогда, когда осознаем свою хотя бы и самую скромную роль. Только тогда мы сможем жить и умирать в мире. Ибо то, что придает смысл жизни, придает смысл и смерти.

Смерть так тиха, когда она естественна, когда старый провансальский крестьянин в конце своего царствования передает на хранение сыновьям своих коз, свои оливковые деревья, дабы и они в свою очередь передали их сыновьям своих сыновей. В крестьянском роду умирают лишь наполовину. Жизнь каждого крестьянина лопается, когда приходит час, как стручок, выбрасывающий зерна.

Я однажды столкнулся с тремя крестьянами у смертного одра их матери. Конечно, это было больно. Вторично обрывалась пуповина. Вторично развязывался узел, которым одно поколение связано с другим. Трое сыновей внезапно ощутили свое одиночество, незнание жизни, обнаружили, что нет больше семейного стола, вокруг которого так хорошо собраться в праздник, нет больше притягательного полюса, объединявшего их всех. А мне в этом разрыве пуповины открывалось и другое — что жизнь может быть дана вторично. В свою очередь, эти сыновья возглавят род, станут центрами притяжения и патриархами, и так будет до того часа, когда и они передадут бразды правления малышам, играющим сейчас во дворе.

Я смотрел на мать, на эту старую крестьянку со спокойным и суровым лицом, на ее сжатые губы, на это лицо, ставшее каменной маской. И я узнавал в нем лица сыновей. Их лица были отлиты по этой маске. Ее тело послужило формой для отливки этих тел — этих прекрасных образцов мужественности. Но теперь она лежала, подобно треснувшей оболочке, из которой извлекли плод. В свою очередь, сыновья и дочери создадут из своей плоти детенышей человека. На этой ферме не умирали. Мать умерла, да здравствует мать!^[9]