Земля людей

Я не вижу в себе ничего, кроме беспредельной сухости сердца. Сейчас я упаду, но отчаяния не чувствую. Ни даже огорчения. Сожалею об этом: печаль показалась бы мне сладостной, как вода. Можно жалеть и оплакивать себя, как это сделал бы друг. Но у меня нет больше на свете друзей.

Когда меня найдут с обожженными глазами, вообразят, что я долго мучался, долго звал на помощь. Но порывы, сожаления, трогательные мучения — это все еще богатства. А у меня нет больше богатств. Молодые девушки в ночь своей первой любви охвачены печалью и плачут. Страдание связано с биением жизни. А я уже не страдаю…

Пустыня — это я. Иссякла слюна, но иссякли и те светлые образы, к которым я мог бы взывать. Солнце высушило во мне источник слез.

И, однако, что это? Дуновение надежды коснулось меня, как морской ветерок. Что же разбудило мой инстинкт, раньше чем дошло до сознания? Ничто не изменилось — и все изменилось. Песчаная скатерть, пригорки, негустые пятна зелени стали вдруг не пейзажем, а сценой. Сценой еще пустой, но уже полностью подготовленной. Смотрю на Прево. Он поражен не менее меня и тоже не отдает себе отчета в своих ощущениях.

Ей-богу, сейчас что-то произойдет…

Ей-богу, пустыня ожила. Ей-богу, эта пустота и безмолвие внезапно волнуют больше, чем гул на людной площади…

Мы спасены: на песке — следы!..

О! Мы потеряли было след человеческого рода, мы были отрезаны от нашего племени, мы оказались одни на свете, забытые при каком-то всемирном переселении, — и вот мы находим отпечатавшиеся на песке чудесные следы человека.

— Вот здесь, Прево, разошлись два человека…

— А здесь верблюд стал на колени…

— Здесь…

А между тем до спасения еще далеко. Ждать — нельзя. Через несколько часов нас уже не спасти. Когда начинается кашель — жажда действует слишком быстро. А горло…

Но я верю в караван, который бродит где-то в пустыне.

Итак, мы снова пошли, и вдруг я услышал пение петуха. Гийоме рассказывал мне: «Под конец я слышал пение петухов в Андах. Я слышал также шум поезда…»

Я вспомнил о его словах, как только услышал пение петуха, и подумал: «Первыми меня обманули глаза. Вероятно, и теперь это действие жажды. Мои уши выдержали дольше…» Но Прево хватает меня за руку:

— Вы слышали?

— Что?

— Петух!

— Тогда… тогда…

Тогда, конечно же, глупец, — это жизнь…

У меня все же была еще одна последняя галлюцинация: три гнавшиеся друг за дружкой собаки. Прево тоже смотрел туда, но ничего не видел. Но вот мы оба протягиваем руки к бедуину. Мы оба, задыхаясь, бежим к нему. Мы оба смеемся от счастья!..

Но наших голосов не слышно в тридцати метрах. Голосовые связки уже совсем высохли. Мы разговаривали друг с другом очень тихо и даже не замечали этого!

И бедуин со своим верблюдом, показавшиеся из-за холмика, медленно-медленно удаляются. Быть может, этот человек здесь один. Жестокий демон показал нам его и уже уводит…

А мы больше не в силах бежать!

Другой, обращенный к нам профилем араб появляется на дюне. Мы орем, но совсем тихо. Тогда мы машем руками, и нам кажется, что все небо наполняется этими сигналами. Но бедуин продолжает смотреть направо.

И вот, неторопливо, он начинает поворачиваться. Как только он повернется к нам лицом, все будет кончено. Как только бедуин посмотрит в нашу сторону, он разом сотрет жажду, смерть, миражи. Он начал поворот, который уже меняет мир. Одним только поворотом головы, одним только взглядом он творит жизнь — и он кажется мне подобием божества…

Это чудо… Он идет к нам по песку, как некий бог по морю…

Араб только взглянул на нас, положил нам руки на плечи — и мы подчинились. Мы легли… Нет здесь больше ни различия рас, ни различия языков, ни разногласий… Лишь бедный кочевник, который возложил нам на плечи руки архангела.

Мы ждали, уткнувшись лбом в песок. А теперь мы пьем, лежа на животе, погрузив головы в таз, как телята. Бедуин пугается и ежеминутно заставляет нас отрываться от воды. Но как только он нас отпускает, мы снова погружаем в нее лица.

Вода!

Вода, у тебя нет ни вкуса, ни цвета, ни запаха, тебя невозможно описать, тобой наслаждаются, не ведая, что ты такое! Нельзя сказать, что ты необходима для жизни: ты — сама жизнь. Ты наполняешь нас радостью, которую не объяснить нашими чувствами. С тобой возвращаются к нам силы, с которыми мы уже простились. По твоей милости в нас вновь начинают бурлить высохшие родники нашего сердца.

Ты самое большое богатство на свете, но и самое прихотливое, ты — такая чистая в чреве земли. Можно умереть возле источника с водой, отравленной окисью магния. Можно умереть в двух шагах от соленого озера. Можно умереть, несмотря на два литра росы, которая содержит осадок некоторых солей.

Ты не приемлешь никаких примесей, ты не выносишь порчи, ты. — пугливое божество…

Но с тобой вливается в нас бесконечно простое счастье.

Что до тебя, спасший нас ливийский бедуин, твой облик совершенно сотрется из моей памяти. Я никогда не смогу вспомнить твоего лица. Ты — Человек и рисуешься мне с лицом всех людей. Ты никогда нс присматривался к нам — и сразу же узнал. Ты — возлюбленный брат мой. И я в свою очередь узнаю тебя в каждом человеке.

Я вижу тебя в ореоле великодушия и добра; ты — могущественный повелитель, владеющий даром утолять жажду. В твоем лице все мои друзья, все мои враги протягивают мне руку — и нет у меня на свете больше ни одного врага.

VIII. Люди

1

Еще раз я соприкоснулся с истиной — и не понял ее. Я думал, что гибну, думал, что достиг последней грани отчаяния, и, уже смирившись, обрел душевный покой. В такие часы кажется, что открываешь самого себя, становишься сам себе другом. Все кажется ничтожным в сравнении с этим обретенным чувством внутренней полноты, утоляющим в нас какую-то глубочайшую потребность, имени которой мы не знаем. Мне кажется, что Боннафус, истощавший свои силы в состязании с ветром, познал этот душевный покой. И Гийоме среди снегов — тоже. И могу ли я забыть о том, как у меня самого, когда я был по горло засыпан песком и постепенно задыхался от жажды, стало вдруг тепло на душе под плащом звездного неба.

Как достичь этого внутреннего раскрепощения? Хорошо известно, как все в нас противоречиво. Обеспечишь, например, человеку хлеб, чтобы он мог творить, а он засыпает; завоеватель, одержавший победу, теряет твердость; щедрый, разбогатев, становится скупцом. Что толку в политических учениях, ставящих себе целью добиться расцвета личности, коль нельзя знать заранее, расцвету какого типа людей они способствуют? Каков будет тот, кто родится? Ведь мы не скот, предназначенный на откорм, и рождение бедняка Паскаля значит куда больше, чем появление на свет нескольких благоденствующих ничтожеств.