Земля мечты. Последний сребреник
Шрифт:
– Всякое аттракционное барахло, – прошептала Хелен.
Скизикс подпрыгнул, словно Хелен ткнула ему пальцем в ребра.
– Что?
– В вагонах. Эта круглая штуковина – колесо обозрения, а еще там в одном из вагонов были маленькие кабинки для колеса. Ты что – не видел?
– Да, – сказал Джек, потому что уж он-то, конечно, видел, хотя понятия не имел, на что смотрит. Хелен родом с юга, из Сан-Франциско, и уж она-то луна-парков повидала немало. Но на север со дня последнего солнцеворота никаких карнавалов не приезжало, а Джек был слишком юн, чтобы помнить, что такое луна-парк. Того, что случилось во время последнего карнавала, он не мог полностью забыть, никогда… хотя время от времени у него, возможно, и возникало такое желание. В библиотечных книгах он видел фотографии луна-парков и прекрасно знал, что такое колесо обозрения. Но
– Почему вы думаете, они останавливаются в самой нижней точке? – спросил Скизикс шепотом, но достаточно громким, чтобы услышать за шумом дождя. Ни Джек, ни Хелен не ответили, потому что не знали, а потому Скизикс сам и дал ответ на собственный вопрос: – Я готов поспорить, это какая-то механическая поломка. Мы могли бы проехать по Прибрежной дороге и посмотреть.
– Я замерзаю, – сказала Хелен. – Если я куда и поеду, то только домой в кровать. Никто из нас ничего не знает про этот поезд, и меня это вполне устраивает. Ему тут совершенно незачем останавливаться. У него здесь не может быть никаких дел. Если нам повезет, то он уедет до того, как мы доберемся до Прибрежной дороги, я уж не говорю – до берега, а он сейчас, судя по звуку, именно там и находится.
С этими словами она и Джек вышли под дождь, соскользнули по склону к берегу, где взяли железнодорожные шпалы и подтащили их к ботинку. Джек смотрел, как Хелен несет шпалу на плече, балансируя ею, словно та ничего и не весит. Он восхищался ею. Ему нравились и ее темные мокрые волосы, и ее старенький шерстяной свитер. Она увидела, что он смотрит на нее, из-за чего он тут же смущенно отвернулся, уронил свою шпалу на песок, а потом снова закинул на плечо, радуясь тому, что в дождливую ночь не видна краска, залившая его лицо.
Скизикс и Джек подтащили ботинок, затолкали его на пару установленных параллельно шпал, а потом поволокли, как по рельсам. Доехав до конца, они остановились в ожидании, когда Хелен притащит им пару оставленных позади жердин; они бросили их в песок, как продолжение шпал. Так они и меняли одни рельсы на другие, толкали по ним ботинок, пока усталые и промерзшие, не добрались до телеги с впряженной в нее уснувшей лошадью. Джек на всякий случай уложил одну шпалу перед задними колесами. Потом они втроем подняли носок ботинка на задник телеги. Хелен и Скизикс крепко ухватились за него, а Джек обежал вокруг, подставил плечо под пятку, чтобы не дать ботинку упасть на дорогу. Теперь двое его друзей принялись тащить ботинок наверх, а он подпирал его снизу. Так совместными усилиями они затолкали ботинок целиком на скользкую от дождя телегу и задвинули его до самого конца, пока он не уперся в перекладину спереди. Лошадь проснулась и заржала, тряхнула головой, чтобы прочистить глаза. Тяжелыми, пропитанными водой шнурками они привязали ботинок к боковинам, оставив половину каблука свисать с телеги.
В четверть третьего они уже молотили в дверь доктора Дженсена колотушкой, а еще через десять минут стояли, дрожа, в комнате у его камина, смотрели, как миссис Дженсен включает духовку и вытаскивает из кладовки пирог. Слава богу, дрова в камине еще не догорели, потому что доктор ложился и топил камин поздно, и угли в нем так пылали жаром, что не стоило никакого труда растопить его заново, и через считаные секунды дрова в нем уже снова запылали.
Ботинок они перетащили в каретный сарай доктора, где хранились и несколько других сокровищ – округлый, выпуклый лист треснутого стекла, похожий на какое-то невероятное часовое стекло; медная пряжка от пояса размером с оконный переплет; и запонка, которая вполне могла сойти за серебряное блюдо. Но ботинок был лучшим из всех экспонатов, потому что, если часовое стекло, пряжка и запонка могли быть изготовлены изобретательным ремесленником с намерением подшутить над кем-нибудь, то ботинок – нет. Его явно носили. Каблук был сношен до такой степени, что под ним просматривалась подошва, носок был поцарапан и подран, а сбоку снаружи образовался выступ, словно ботинок был маловат великану-владельцу и его ступня боком все время давила на подъем ботинка изнутри и растянула кожу.
Доктор Дженсен от радости потерял дар речи. Казалось, этот ботинок доказывает ему что-то, как и невероятное появление поезда, которое к тому же встревожило его. Но он так и не сумел толком объяснить, что доказывает ботинок и чем тревожит поезд. Для Скизикса это не имело значения – его в этот момент не интересовали слова, – он ни на мгновение
не отрывал глаз от окна освещенной кухни. А вот Джека это волновало.Случилось что-то, затрагивавшее его лично. Он в этом не сомневался. Что-то пришло с этим дождем. Воздух, казалось, сместился, словно сменились сезоны. Утром он чуть ли не ощущал запах перемен через окно. Океан волновался. Ветер дул днем и ночью. Скот стал капризным и опасливым, коровы паслись и все время посматривали по сторонам, словно слышали чье-то приближение по открытым полям, хотя видно ничего не было, кроме высокой травы, колышущейся на ветру, или тени проплывающего по небу облака.
Двумя днями ранее Джек проснулся посреди ночи от звука коровьего мычания в сарае внизу. Он распахнул окно, решив, что кто-то бродит поблизости в темноте, но не увидел ничего, кроме ночных теней и залитого лунным светом лужка с лесом и холмами, поднимающимися вдалеке. Но низко над горизонтом за Мунвейлом в небе сверкали огни, словно в грозу, вот только у огней была окраска, хотя и слабая – голубая, лазурная и зеленая, и грома не было слышно пусть бы и далекого, в воздухе висела тишина, какая бывает перед грозой. Потом начался дождь. Он, казалось, омыл небеса, словно освободил от акварельной раскраски.
Позднее той ночью он услышал звуки голоса. Он проснулся, но никого рядом не увидел, только по стропилам под крышей пробежала мышь. Но вдруг остановилась, повернулась и с любопытством посмотрела на него, странно приподнявшись на задних лапках. А на следующее утро он сделал необычное открытие: вода из ванной, когда он вытащил заглушку, полилась в дренажное отверстие, но еще и через борт, и через мгновение ванна сделалась сухой, это напомнило ему картину, на которой океанская вода сливалась куда-то через край плоской земли. Здесь же вода должна была закрутиться вихрем вокруг дренажного отверстия, но ничего такого не случилось. Солнцеворот имел побочные эффекты такого рода, он изменял порядок вещей, иногда на срок в две-три недели, иногда – навсегда. Но Джек забыл об этом. Нужно было доить коров, сгребать траву в снопы, а он отсутствовал вторую половину дня, провел это время с Хелен и Скизиксом, они относили еду и одежду Ланцу, их рассеянному другу, который жил один в лачуге на лугу над морем.
Ланц мог бы жить у мисс Флис, если бы захотел, деревня платила бы за его пребывание там. Но ему больше нравилось одиночество. У него был зверинец из чучел, поеденных жуками и рассыпающихся на части, но он с ними разговаривал тихим голосом, а обзавелся ими, когда таксидермист Райли закрылся из-за отсутствия заказов. Ланц в некотором роде был похож на одно из своих чучел – высокий, ссутулившийся и драный, набивка из него словно высыпалась, а ходил он на расхлябанный дерганый манер – если бы его таким увидела мисс Флис, то завопила бы благим матом. Что касается разговоров, ему больше нравилось общаться со своими набитыми опилками существами, чем с любым из тех, кто мог ответить ему словом.
Хотя он и мог прибиться к мисс Флис, сиротой в прямом смысле этого слова он не был, или по меньшей мере никто не был уверен, что он – сирота. Кто-то говорил, что он сын Макуилта, владельца таверны, и горбатой цыганки, которая держала птиц в чердачной комнате над таверной. Несколькими годами ранее теплыми летними вечерами можно было услышать ее пение канарейкам. Пела она трелевые песни, похожие каким-то образом на восточные и древние, их словно пели на языке самих птиц. В один прекрасный день жители деревни обнаружили, что среди птиц живет мальчик, считалось, что мальчик нем, хотя позднее выяснилось, что Ланца просто не научили говорить на каком-либо другом языке, кроме языка канареек. Макуилт настаивал, что ребенок этот – найденыш, которого он отдал цыганке с выплатой ежемесячно определенной суммы и все это чисто от доброты сердца. Последнее его заявление надолго превратилось в своего рода шутку, люди говорили, что все это выдумки, поскольку все знали, что такого органа, как сердце, у Макуилта нет.
Эта шутка в изрядной мере основывалась на скандальной действительности. Про Макуилта справедливо говорили, что вероятность принятия им найденыша или содержания цыганки не больше, чем вероятность подачи им золотой монетки в виде милостыни нищему, иными словами, такой вероятности не существует вообще. Женщина умерла, как говорили, во время родов, когда Ланцу было восемь, и некоторое время ходил лаконичный злой слух, что родила она какое-то чудовище, и Макуилт не поскупился взять в аренду лодчонку и в спокойную погоду отправился в море, отгреб от берега на три мили и выбросил выродка в океан на глубине. Некоторые даже шли еще дальше: говорили, что под воздействием чистого ужаса он убил и женщину, но доказано это так и не было.