Земля незнаемая

Старец подался вперёд, вытянул шею по-гусиному, зашептал свистяще:

–  Кто, кто отпустил мне мой грех, ты? Но не твоим ли именем я скит сжёг? Вспомни, вспомни, Иосиф!

Отпрянул от гроба игумен, дрожащей рукой наложил на старца крест. Серапион мелко рассмеялся:

–  Твой ли крест моё спасение? Тебе ли отпускать мне грехи? Он, он всё видит!
– Старец вскинул руку, простёр перст в угол.
– Его, его молю. До самого митрополита дойду, доползу, а вымолю прощение.
– И свесил из гроба босые ноги.

–  Силён, силён, искуситель, - пятился Иосиф, пока не очутился за дверью кельи.

Увидев ещё не ушедшего черноризца, поманил. Мелкими быстрыми шажками пошёл к себе в келью. Монах едва поспевал за ним. Дверцу кельи прикрыл плотно, плюхнулся на скамью, долго думал о чём-то. Наконец поднял глаза на замершего у порога черноризца, сказал смиренным голосом:

–  Сыне, разум помутился у старца Серапиона. Бесовские силы вселились в него и возвеселились в душе его, и оттого несут уста старца ересь и богохульство. Богу угодное ты сотворишь, когда пойдёшь за Серапионом вослед и, удалившись от обители, поможешь ему смерть принять. Освободи его от мук. Проделай то тайно и ворочайся. Не будет тебе в том греха, ибо убьёшь ты в Серапионовой плоти искусителя. Поспешай, сыне.

Черноризец склонился.

Шёл старец Серапион лесом, и оттого, что предстоит раскрыться перед людьми, рассказать, какое на нём злодейство, на душе становилось легче.

А тропинка вилась меж деревьев, и птицы пели весело. На пути попался родник. Чистая вода растекалась по траве. Нагнулся старец, припал губами. Неслышно вышел черноризец из леса, ударил по голове камнем, и замертво свалился Серапион.

* * *

От села к селу, от городка к городку медленно двигался посольский поезд. Вековой лес редел, уступал место мелколесью, всё чаще встречались изрезанные оврагами перелески, пока, наконец, не сменились степью.

Сергуня, дотоль не видавший степи, да ещё весной, несказанно поразился её красоте. Сколько ни взирали очи, она простиралась гладко, как скатерть-самобранка: ни деревца, ни кустика.

Одетая в зелёный травяной наряд, она казалась Сергуне сказочной. Кругом, сколько ни всматривался он, степь цвела алыми маками, синими васильками, жёлтыми и розовыми тюльпанами. Белая ромашка клонилась к ступицам, а колеса подминали шёлковый ковыль.

Над степью звенел жаворонок, пением своим заглушал монотонный колёсный скрип.

Взирал Сергуня на степь, вертел головой, и радостное чувство наполняло его. Иногда он валился спиной на поклажу телеги, устремлял глаза ввысь. В ясный день небо было далёким и нежным, голубым и ясным.

Редко попадались курганы. Зелёными шапками высились они по степи, таинственные великаны, пристанища диких орлов. Со слов знал Сергуня, что это могильные холмы. Лежат под ними князья некогда живших здесь народов.

Называют эту степь красивым именем - половецкая. А кое-кто величает Диким полем.

Здесь, в степи, не раз бились насмерть русские полки с ордынцами. И кто знает, может, навечно скрыты под этими курганами кости русских богатырей, а алые мака, усеявшие по весне степь, не крупные ли это капли крови?

Когда Сергуня думал об этом, ему чудилось, что вот-вот из-за дальней кромки земли покажутся конные колки. Тогда Сергуня напрягался до рези в глазах, смотрел туда, где переваливалось марево, но степь была безлюдной и спокойной.

* * *

Атаман всех казаков Евстафий Дашкович совет держал со станичными атаманами. Казачьи дозоры заметили, а воевода русской сторожи упредил, что степью в Крым едет посольский поезд.

Атаманы сразу же собрались у Дашковича в станице. Эти воины, разные по характеру и годам, но одинаковые по отваге, смекалистые и умные, избранные руководить казаками, они мало повелевали в обычные дни, но горе ждало того казака, который посмел ослушаться своего атамана в походе или бою…

Съехались атаманы, расселись кружком у куреня, на траве, совет держат. Сказал Евстафий Дашкович:

–  Посольский поезд нашими приднестровскими станицами движется.

Молодой и горячий атаман Фомка спросил:

–  Что передаёт сторожевой воевода? Дашкович ответил:

–  Государев поезд к Менгли-Гирею.

–  Московский великий князь и крымский хан съякшаются, и задавят нас проклятые бояре и ханские мурзы, - заметил седой и угрюмый атаман Серко, - волю отнимут.

Фомка возразил:

–  Не бывать дружбе меж мусульманином и православным.

Другой атаман, именем Гайко, хитро подморгнув, вставил:

–  Княжеский поезд не пустой. Добра множество везёт. Серко ухватился:

–  А что, Гайко истину глаголет. Поделимся с великим князем? У него добра не убудет, и мы станицы не обидим.

Зашумели атаманы. Одним слова Серко по душе, у других сомнение. Снова Фомка голос подал:

–  Нет, Серко, великий князь Московский посольского поезда нам вовек не простит. Прознает, как с послом его обошлись, и пошлёт на наши станицы свои полки. Негоже нам воевать своих братьев. Нет, против Москвы я, други, не ходок.

–  Не лайтесь, атаманы, не тот час, - вмешался Дашкович и со злостью крутнул ус - Согласен, не пустой боярин к хану едет, но и то верно, великий князь за разбой сочтёт, ежли мы с его послом что вытворим. Нам же ныне с великим князем Московским ругаться не след. Да и сами разумейте, не обычный, не боярский поезд, а посольский. По-соль-ский!
– по слогам повторил Евстафий.
– Ко всему, сторожевой воевода просил по возможности оберечь поезд, чтоб какая-нибудь малая орда не пошалила над ним. А случится нужда, и до перешейка проводить. Ну, какой, атаманы, ответ воеводе дадим?

–  Да какой, - снова сказал Фомка, - выделим охрану, пускай в степи обезопасят.

–  Согласимся?
– поддержали Фомку остальные.

* * *

Казаки держались поодаль от посольского поезда. Они исчезали, маячили вновь, въезжали на курганы, осматривали степь. Ночёвки утраивали тоже в стороне.

Издалека Сергуня любовался казачьей лихостью, как они, припав к гривам своих низкорослых лошадок, гикнув, несутся вскачь или на полном ходу, выхватив из притороченного к седлу колчана стрелу, метко бьют перелётную птицу…