Земля обетованная

— Проверить?

— Да.

На лице ее появился испуг. Она взвесила его слова.

— Вы хотите сказать — в постели?

— Рано или поздно.

— И что это докажет?

— Едва ли на этот вопрос можно ответить.

— Но я не могу… Дуглас… я еще никогда… Никогда. — Она даже задохнулась.

— По крайней мере мы могли бы уехать куда-нибудь на несколько дней. Оставить эту квартиру. Оставить Лондон. Оставить Англию. Уехать отсюда.

— Я бы с удовольствием.

— Мы могли бы поехать в Париж. Завтра днем. С пятницы по понедельник включительно.

— Париж. Звучит как-то старомодно.

— Он до сих пор хорош.

— Мы как-то были там… с Дугласом… Вы это серьезно?

— Вполне. Мы можем поспеть на дневной рейс. Я знаю небольшую гостиницу рядом с Сен-Жермен. Вам понравится.

— А вдруг нет? Что вы тогда будете делать?

— Поброжу по Парижу.

— Не знаю. Я никогда не изменяла мужу.

— Это не входит в условия. Хотя я намерен быть неотразим. Нет, Мэри. Давайте уедем. Вы и я. Не потому, что вам это надо, и не потому, что я этого хочу, а просто давайте предпримем что-то вместе. Вы и я. А там будет видно.

— Я-то хочу. — Мэри обнаружила, что слезы снова бегут у нее по щекам, но не стала их останавливать. — Я хочу куда-нибудь уехать отсюда. Хочу. Я ужасно хочу освободиться от бремени, которым стал для меня Дуглас. Хочу, чтобы мне хотелось… вашей близости, да, собственно, это просто необходимо, если я хочу на что-то рассчитывать в будущем. Вы ведь понимаете, правда? Я должна. Я должна научиться самостоятельности. Только вот не знаю, что это, в сущности, значит. О господи, ну почему это так?

— Значит, Париж?

Мэри помолчала, затем уткнулась лицом в спинку кресла и громко сказала:

— Да! Да! Да!

2

Хильда уже давно пришла к заключению, что учрежденческое начальство, как правило, безысходно скучно. Ее шеф в институте кинематографии был прекрасным тому примером. Он боялся своего шефа, и все его поведение определялось этим. Когда тот впадал в истерику, или требовал объяснений, или спускал вниз выслушанные им только что от своего шефа ворчливые замечания или жалобы, все это неминуемо отзывалось на Хильде. Ее сердило, что иерархическая система держится на демонстрации власти с одной стороны и на проявлении страха — с другой. Право же, думала она, в конце двадцатого столетия и занимаясь таким в общем-то пустым делом, можно было бы относиться к начальству поспокойней. Работа и без него идет; к тому же всем известно, что самая важная работа исполняется самыми младшими — если иметь в виду зарплату и должность — сотрудниками. Да и сама работа была довольно-таки спокойной — нечто среднее между журнализмом, литературоведением и исследованиями в области средств массовой информации, и здесь приветливость и демократизм были строго de rigueur^[13]. Здесь практически не делалось никаких различий: ни по одежде, ни по акценту, ни по цвету кожи. Здесь свято верили, что каждый человек имеет один — равный со всеми — голос (правда, голос женщины, при теперешнем обостренном восприятии женщинами своих прав, весил чуть больше). Здесь старые понятия о структуре власти ежедневно длительно обсуждались и в результате решительно отметались. Это было общество всеобщего равенства.

И тем не менее под покровом дружеской общительности таился, как казалось Хильде, неистребимый комплекс властолюбия, в основе которого лежали извечные территориальные притязания. В тот день все шло как в скверном анекдоте: ее шеф, получив нагоняй от своего шефа и ища, на ком сорвать злость, резко разговаривал с ней и ко всему придирался — одним словом, изводил ее. В, половине седьмого она, сославшись на мигрень, ушла. Шеф остался еще часа на два, тщетно надеясь заслужить похвалу своего шефа, который всегда допоздна задерживался на работе.

Хильда решила часть дороги домой пройти пешком. Стоял прелестный летний вечер, и, если с умом выбирать путь, можно было пройти скверами и садами, по улицам, где встречаются отличные магазины с нарядными витринами, и добраться до парка в лучшее время дня, когда только-только начинают сгущаться сумерки. Она научилась подбирать подобные мелкие радости жизни и расчетливо расходовать их.

Чтобы как-то занять себя, наверное. Ради развлечения.

В парке — как и думала Хильда — развлечений было полно, так же как и людей, жаждущих их. Старички на скамейках, изредка улыбавшиеся в пространство; старушки с пакетиками хлебных крошек или орешков в руках, чтобы угощать уток и белок; молодые люди, целеустремленно шагавшие в одиночестве по кругу, высматривая ту, встреча с которой, как вспышкой, озарит жизнь: она — «привлекательная, моложавая женщина интересуется кино, музыкой — классической и современной — и книгами. Любит прогулки и задушевные беседы. Хотела бы познакомиться с человеком, обладающим теми же вкусами, — предпочтительно лет тридцати пяти — сорока». И встретятся они в местечке, вроде этого: безымянный кафетерий у озера с лодочной станцией, она в «голубом шарфе», он в «зеленом галстуке», и сразу же впадут в молчание… Нечего потешаться над такими вещами. Она сама близка к этому. Ей стало стыдно.

Гадость! — подумала она; мысль, что ей пришлось стыдить себя, больно кольнула сознание. Она почувствовала себя брошенной, отвергнутой и униженной.

Молодой человек неотступно следовал за ней по берегу озера, и делал это довольно-таки неловко, как нерадивый детектив в комическом фильме. На вид он был до смешного юн. Заметив его, она тут же начала представлять в уме, что он предпримет и на что решится она сама. Она — важная окололитературная дама, которая вводит в общество подающих надежды молодых людей, — может приблизить его к себе, станет его покровительницей, будет учить его, сделает мужчину из невинного юноши, будет наблюдать, как он мужает, а затем осторожно выпустит в жизнь, достаточно подготовленного, чтобы побеждать; сама же грациозно отступит в тень, благородно скрывая рану в сердце, которую потом ей поможет залечить старый возлюбленный, неожиданно и удивительно кстати встретившийся на пути. Может быть и так, что он, находясь на грани эротического помешательства, неуклюже заведет ее в какой-нибудь уголок здесь, в парке, и накинется на нее с жадностью, которую трудно удовлетворить. Или окажется, что она напоминает ему старшую сестру, или — если повезет — прежнюю возлюбленную, или рано умершую мать, и тогда они предадутся нежным воспоминаниям, потягивая легкое пиво в столичных сумерках, и, только когда грусть будет утомлена, они выйдут на просторы огромного города, умилившись сердцем, унося с собой светлое воспоминание, навечно отпечатавшееся в памяти. Или, может, она просто воспользуется этой встречей. Хильда не была уверена, действительно ли она страдает от отсутствия интимной жизни, или ей больше жаль уверенности, что эта жизнь доступна ей в любой момент. Правда, временами желание обуревало ее, и тогда она чувствовала себя как голодная ведьма. Готова была выть, так ей хотелось мужского прикосновения, объятия, ласки. Физическое одиночество вызывало у нее нервный зуд во всем теле. Кто угодно сойдет, думала она в эти минуты.

Такое состояние быстро проходило. Но злость оставалась — непрестанно крепчавшая злость — на свое неистребимое, как ей казалось, чувство к Дугласу.

Она перешла мостик, ведущий к восьмиугольному бару с конической стеклянной крышей и непрезентабельным входом. Ей действительно хотелось пить. Одного быстрого взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что молодой человек и не думает отказываться от поставленной им себе цели. Она вошла в дверь и тотчас же почувствовала себя ограбленной — чувство, испытываемое ею всякий раз, когда она входила одна в незнакомый бар. Молодой человек вошел следом за ней. Хильда на расстоянии чувствовала, что его просто ломает от волнения. Помог им разрешить проблему бармен.

— Садитесь за любой столик, — с ирландским акцентом, не слишком любезно сказал он, — кто-нибудь подойдет и примет у вас заказ.

Решив, что они пришли вместе, он помог Хильде собраться с духом — какого черта, почему бы ей и не поговорить, в виде исключения, с незнакомцем? Они неловко уселись за неудобный столик.

— Меня зовут Хильда, — сказала она.

— Дэвид, — пробормотал он.

На ту же букву, мелькнула у нее мысль и за ней другая: о господи!

— Дэвид, — повторил он и затем, словно вспомнив какой-то древний обычай, протянул ей правую руку. Хильда подала свою. Они обменялись рукопожатием.

Она подумала, что годится ему в матери.

Но ведь ему хватило нахальства… преследовать ее? В общем-то да.

— Можно, я попытаюсь угадать, чем вы занимаетесь? — спросила она.

— Пожалуйста. — Лицо его прояснилось. Ее манера держаться придала ему храбрости. Ясно, что не проститутка. И еще он сразу почувствовал, что она славная. Вблизи гораздо лучше, решил он с высоты своих девятнадцати лет. Слишком худа, пожалуй, и выражение лица натянутое… но это его не беспокоило. Вот глаза хороши, живые, веселые и — как он надеялся — обещающие. И грудь тоже лучше при ближайшем рассмотрении. Он отвел глаза, только когда Хильда — на ней было тоненькое летнее платье и под ним отличный атласный бюстгальтер — кашлянула.

— Студент?

— Да…

— Догадаться нетрудно. — Она улыбнулась ему. Он слегка успокоился; глаза снова скользнули к ее груди и замерли, упершись в нее, как ракетный снаряд, летящий к цели. — Что же вы изучаете?

— Что? — Он неохотно поднял глаза, но обнаружил, что созерцание ее лица тоже может доставлять удовольствие. — Учусь на инженера, — сказал он, чуть помолчав.

— Итак? — Рядом с ним возник бармен, теперь в образе официанта: записная книжка в руке, порхающий карандашик, глаза рыскают по темнеющему парку в надежде обнаружить что-нибудь занимательное.