Земля зеленая

Оскорбленная, Осиене посмотрела на дочь, та повела плечами.

— Ничего не поделаешь, руку целовать мы не учились… Ну, проходите ко мне в комнату, — Звирбулиене на дворе ломает хворост, хочет плиту топить, здесь повернуться будет негде.

Мать вошла с видимой неохотой, села. Заметно было, что разочаровалась, увидя совсем не то, что ожидала. Девочка, миловидная и до обидного опрятная, на ней платьице с ярко-синими пуговками, даже туфельки и тонкие носочки на ногах. И сама Анна чистенько одета; не почернела от солнца, как раньше, лицо розовое; пополнела и стала еще красивее, чем была в молодости. Но главное — не стыдится, даже горда чем-то.

Какая гордость может быть у такой. Одна дерзость, больше ничего! Осиене еще плотнее сжала губы, но тут спохватилась, ведь все равно придется сказать, зачем приехала.

Но сразу приступить к делу не могла, в таких случаях без окольных разговоров не обойдешься. Во весь голос начала рассказывать о своем Янке. «Бойкий мальчик, ест капусту и соленое мясо так же, как большие, только ростом не вышел, не растет. Первые штанишки из бумазеи я ему уже скроила, но разве найдешь время с ними возиться, пусть лучше бегает пока в сестриной старой юбчонке. До лошадей страшно падок, все бы сидел на телеге, — она посмеялась, — кучером в имении будет».

Анна не ответила ни слова, только подумала: неужели ничего не спросит, как нам с Мартой жилось все это время?

Нет, об этом Осиене не спросила. Известно, какая жизнь у таких бродяг и блудниц! Но о чем-то говорить все-таки надо, иначе так и не скажешь того, зачем приехала. Опять принялась болтать о чем попало, что подвернется на язык — Андр Калвиц пасет там же, в Силагайлях, а зиму в волостной школе учился так хорошо, что сам Пукит удивлялся. Этот одуревший Калвиц начал подумывать, не пустить ли мальчишку и дальше. Вторую лошадь у Рутки в долг взял, арендной земли хватает, второй пахарь растет… Она говорила Дарте: «Дай своему старику поленом по голове! Только что нашли место, где можно жить по-человечески, а он с этим учением опять хочет разориться. Три зимы — в волостном училище, летом — пастухом и за бороной, — не один испольщик и арендатор так стал на ноги!»

«Теперь она заведет про Большого Андра, — подумала Анна. — Тот тоже не захотел ходить за бороной и вздумал жить по-своему».

Но это, по-видимому, было еще слишком наболевшим, Осиене остерегалась его задеть. Неожиданно поразила Анну другим — точно водой обдала.

— А Светямур из Кепиней, кажется, возьмет в жены Лиену Берзинь, — сказала мать так деловито, как будто речь шла о продаже теленка или берковца льна.

Анна выпустила из рук Марту и даже привскочила.

— Светямур! Эта гадина! Ведь не сошла же с ума Лиена.

Осиене выпрямилась, стала строгой, сердитой.

— Что это опять за разговоры? С ума сошла… Чем Светямур плох? Что у него, денег мало?

Высказать все, что нахлынуло и рвалось наружу, Анна не могла. Сдержалась, сухо возразила:

— Будь хоть миллион — все равно скотина человеком не станет. Видела ли его когда-нибудь Лиена, хотя бы издали? И его мальчишек, мимо которых без палки ни пройти, ни проехать? Я понимаю, все это дело рук Калвициене — взялась сосватать и не хочет отступиться, это для нее вопрос чести.

Мать посмотрела на нее с безграничным гневом и презрением.

— Да, у некоторых еще есть понятие о чести, только у некоторых. Есть и у Лиены Берзинь. Я предостерегала ее от Мартыня из Личей, но разве эти молодые ветрогонки слушаются. Теперь сама убедилась, что остается только одно — бежать посреди лета. И куда бежать, разве в другом месте лучше? Этим красоткам другого выхода нет, как поскорее честным путем выйти замуж.

— Честным путем за копченого дьявола, за волосатую обезьяну! — Анна вздрогнула — вспомнилось прежнее отвращение к Светямуру. — Наплевала бы я на него, кипятком ошпарила его противную рожу!

— Ты… — В этом долго протянутом слове Осиене излила всю свою боль, горечь и упрек. Но потом прибавила тише и печальнее: — Разве ты когда-нибудь умела взять свое счастье?..

Анне хотелось вскочить и закричать во весь голос, чтобы и на большаке слышали. Но опять подавила в себе гнев, стиснула кулаки и только сказала:

— Я расстрою Калвициене это сводничество, не продать ей Лиены. Если сама Лиена не видит, я открою ей глаза.

Теперь Осиене совсем выпрямила сгорбленную спину, впавшие глаза злобно заблестели.

— Ты откроешь! Ты — такая? Не суйся, не мешай другим устраивать себе жизнь. В кротовой норе — вот где твое место. В норе ты сидишь, в ней и оставайся!

Очевидно, еще многое ей хотелось высказать. «Возмутительно и недопустимо — Анна совсем не выглядит кающейся грешницей, втоптанной в грязь, и ребенок разодет в платьице с синими пуговками и в туфельки…» Но вспомнила, зачем приехала, сдержалась и повела разговор о самом главном.

В Бривинях уже не то, что раньше, совсем не то. Дворни почти не осталось, старший батрак Силис никуда не годится. Сам Ванаг ходит как шалый, будто больной, — не понять, что с ним стряслось. Все после этого злополучного пожара, о котором не хочется ни думать, ни говорить. Новый хлев, наконец, летом отстроили… хлев! Церковь, а не хлев, — с большими окнами и помостом для въезда прямо на чердак. Но что это дает, если сам в него и не заходит, если сам сразу за голову хватается, как только корова на Спилве замычит… После этого несчастья страшно пил, может быть, оттого и мозги выжгло. Теперь и капли в рот не берет, взглянуть на водку не может. Но и распоряжаться хозяйством уже не в силах. От должности волостного старшины с осени хочет отказаться, нет у него былой веселости и задора. Совсем побелел, стал таким же, как старый Бривинь. Хозяйка выглядит не лучше, нет уже ни прежней гордости, ни бодрости. У нее понятно отчего: с детьми не повезло. Лаура теперь даже в церковь открыто ездит со своим Клявинем. Голова у нее гладко зачесана, всегда в белом передничке; только и знает торчит в своем огороженном цветнике; старая свекровь со всем возится — шлепает по хлеву, топчется у плиты на кухне… А в Бривинях — тот штудент, пьяница и забулдыга. Из него ни хозяина, ни порядочного человека никогда не получится. Не станет старика — неизвестно, куда пойдет эта большая усадьба и все огромное богатство… Каково матери все это видеть и переносить? Как же не поседеть от этого? Да, да, истинную правду говорили старые люди: маленький ребенок давит колени, а взрослые дети — сердце…

Анна за эти два года повзрослела по крайней мере лет на десять. Привыкла пропускать мимо ушей и сердца все, что могло разбередить старые рапы и разворошить забытое, научилась с полуслова понимать, что думает другой. Ни слова не возражая, ждала, когда мать затронет самое главное. Наконец Осиене добралась и до главного.

Теперь у них свое арендованное место, свой домик, все отдельно от других, не надо ни с кем нос к носу сталкиваться… Ах, всего даже не расскажешь! Большая светлая комната, летом в жару можно окно открывать. Плита уже почти не дымит, случается, по редко, — когда ветер с севера задувает прямо в трубу. Весной Ванаг пришел на Спилву проведать, больше часа просидел с отцом и, уходя, сказал: «Пока я жив, будешь и ты жить на острове. Работай, как на себя. Только пять лет — кто это сказал? Мы сами сроки определяем». Честный человек!

Она даже глаза потерла.

— Теперь можно жить — теперь бы только начинать жить… Но что уж там, если здоровья нет. Отец как только поднимет тяжелое, так и свалится. Несколько дней ни спать, ни встать, ни есть — ничего не может. Вдоль границы Озолиней начал рыть канаву — так и осталась. На верхнем конце выгона, у пастбища Стекольного завода, три пурвиеты можно расчистить от кустарника. Там первосортная подсека — земля под лучший ячмень, с одного посева хватило бы на уплату годовой аренды. Но кто вырубит, если отец руки поднять не может. Совсем извелся на постройке дома с этими тяжелыми бревнами; ума у него никогда не было, а теперь прямо как безмозглый мальчишка. Чтобы в Яунбривинях дело наладить, надо расширить поля, из старого истощенного «острова», из этих известняков ничего больше не выжмешь, новую целину надо поднять, пурвиету под пастбище вырубить, купить вторую лошадь и немецкий пароконный плуг, бутылки в Ригу возить, зимой в лес на заработки ездить — тогда потекут деньги, тогда можно жить. Но что говорить о второй лошади, когда и с этой проклятой замучились. Рабочие руки нужны! Заставляем иногда даже Тале, чтобы походила за бороной, но какой из нее пахарь. Сердце в груди разрывается: Бите кончает посев, на горе Силис тоже скоро управится, а у нас овес, как разбросали, так и остался, — вороны клюют зерна, а пахарь наш сидит на солнышке, обхватив живот руками. Помощника надо, помощника!

Теперь Анна уже поняла, куда мать клонит. Нечего тянуть, пусть скорее выговорится. Она снова посадила Марту на колени и отрезала:

— Мы с дочкой на остров не пойдем, об этом и говорить не стоит!

Для Осиене это было как неожиданная оплеуха. Не может быть, невероятно, недопустимо и прямо-таки невозможно! Нет, она просто ослышалась — не слыхала и продолжала громче, твердым голосом, не терпящим никаких возражений.

Денег на весеннюю арендную плату они смогут собрать, если только продадут яловую овцу. Рутке за проценты — воз сена и три фунта сливочного масла, согласен до осени подождать уплаты последних шести рублей долга. Рожь кое-как успели посеять, но взошли только метлица да желтоглав. Землю ведь не оставишь необработанной, иначе хозяин имеет право расторгнуть договор, и тогда никакой суд арендатору не поможет. Этот штудент, этот пьяница начал шнырять кругом, — должно быть, ждет смерти отца, чтобы забрать в свои руки вожжи. По Спилве бродит, черную ольху считает, — наверное, продать собирается. И по пастбищу шлялся, выискивал, не найдется ли и там чего-нибудь пригодного, несколько раз видели, как обходит весь остров. Бите с Бауманом провожали его до усадебной дороги — чего этим чертям надо? К старому Ванагу подступиться не смеют, а к этому пьянице ластятся, как собаки…