Земляничная поляна

Мне становится нестерпимо радостно.

ОКОННЫЕ ИСКЛЮЧЕНИЯ

Время остановилось: Катька уехала.

Накануне вечером сказала, что задержится самое большее на неделю. «А если на две?» — подумал я.

Дни теперь становятся ровные, правильные и длинные, как школьная указка. Я слоняюсь по улице, и мне кажется, что я напоминаю унылое хоботатое животное, от которого произошло само это сказуемое — слоняться. Порой мне кажется, что и само животное («с» — загнутый хобот, «л» — передние ноги, «о» — живот, а «и» — задние ноги) выйдет навстречу мне из–за поворота.

Мой маршрут тянется от теткиного — теперь уже можно говорить нашего — дома до Катькиного. Чтобы не примелькаться ее родственникам, непрестанно копающимся в огороде, то и дело покрикиваю на Прошу. Публично, нарочито громко обвиняю его в непослушании, щелкаю карабином на поводке. Пес теряется и в конце концов перестает понимать, что происходит. Он то садится, то встает, то кружит вокруг меня. Затем тяжело опускается на землю, кладет па вытянутые лапы голову, п мне начинает казаться, что сейчас из его глаз хлынут слезы.

Между прогулками — уроки.

Проша остается с теткой на крыльце. Она рассказывает ему о своей жизни и своих проблемах. Ему в ответ сказать нечего — так полагает тетушка. Им, оставшимся па крыльце, хороню. А я делаю уроки.

Высчитываю, с какой скоростью ехали п какое расстояние преодолевали пешеходы и автобусы. Вставляю пропущенные буквы и слова. Пропуски — это три жирные точки. Такие же точки я видел в изобилии в книге, которую читал отец. Книга была толстая, но отец одолел ее дня за три. Читать е. е отец не разрешил, поэтому я решил обязательно заглянуть в нее. Открыл на середине. Точки были разбросаны щедрыми пригоршнями.

Неужели у взрослых тоже проверяют знание правил? Но каких?

Я подчеркиваю пунктиром, двойной и волнистыми линиями части речи и члены предложения. Непостоянство последних меня раздражает.

Учу правила и исключения. Исключениям я симпатизирую. В них. есть что–то таинственное — они не втискиваются в лакированную скорлупу правил. Когда наталкиваюсь на суффикс «ян», вспоминаю школу и нашу литераторшу Надежду Павловну, или, как мы ее называли, Наденьку. После каждой контрольной или проверки тетрадей обязательно находился тот, кто забывал о коварном суффиксе. Имя раннего склеротика произносилось самым последним. Жестом Наденька поднимала ученика и приглашала к доске. Начиналось действо, сюжет которого был всем известен, но режиссер постоянно вносил в сценарий поправки. «Взгляни на окно» — это предложение относилось не столько к стоящему у доски, сколько к сидящим за партами. Если сидящие не реагировали на предложение должным образом, фраза повторялась с более высокопарной интонацией. А затем следовал вопрос: «Что же ты видишь?»

Ученик, не отрывая глаз от окна, молчал. Хотя, конечно, ему и хотелось, может быть даже очень, рассказать о том, что он видел из окна, но интуиция подсказывала, что именно это видеть не надо, а уж говорить об этом и вовсе не стоит. Хотя в этом ничего особенного не было. Ведь там внизу — обыкновенный школьный ботанический участок. Утрамбованная до плотности асфальта земля, и из нее пробивались к солнцу самые стойкие объекты ботаники, те, что были способны переносить не только губительное непостоянство климата, но и членистоногих и двуногих вредителей. В отличие от членистоногих, двуногие не вели борьбы за существование.

В правом углу участка — строение, чем–то напоминающее увеличенный до размеров телефонной будки скворечник, притулившийся к высокому тополю. Некогда зеленое, это строение теперь вылиняло и местами посерело, а огромный замок густо замазан рыжей кашей ржавчины. Раз в году — весной, когда совершается таинство открытия скворечника, — из него извлекается на свет такое количество лопат, граблен, метел, что их, кажется, должно хватить на приведение в надлежащий аграрный вид пустыни Сахары. Сахара была в центре карты мира, неизменно висевшей на стойке левого угла классной доски. Пропитанная насквозь апельсиновым цветом пустыня завораживала цитрусовой мечтой.

За будкой скрывались старшеклассники. Их присутствие выдавали голубоватые струйки табачного дыма.

Сразу за ботаническим участком — стадион. На нем играли в ручной мяч те, у кого по расписанию физкультура. У кого по расписанию были другие уроки, занимали места зрителей. Гандбол — гордость школы. Физкультурник, Александр Иванович, стоял па скамейке широко расставив ноги п поочередно подносил ко рту то плоскую брпкетину судейского свистка, то вопросительно загнутую папиросу. Порой создавалось впечатление, что пронзительные и хриплые свистки издавала папироса.

— Так что же ты видишь? — не отставала Наденька.

— Ничего, — выдыхал ученик.

— Неправда, дорогой мой, неправда. Ты видишь окно. Видишь?

— Угу-у, — тянул отвечавший. Это «у» готовы были подхватить все и растянуть до звонка.

— А из чего оно сделано? — обрубала спасительную нить Наденька.

— Из стекла. — И опять — «а–а–а».

— А еще? — терпеливо продолжала она.

— Из дерева.

— А–а–а, — пробегает по классу мелкая рябь.

— Правильно, а еще?

— Из замазки!

— Допустим. А еще?

— Из подоконника! — радостно восклицал ученик, н его ответ ощутимо поддерживали каскады смеха с последних парт.

— Хватит паясничать, — следовал удар указкой по столу. — Это урок, а не балаган. Тебе что, одной двойки

— А при чем здесь двойка? — обиженно недоумевал ученик.

— Вы поглядите на это создание, — взывала к захлебывающемуся в смехе классу Надежда Павловна. — Он еще осмеливается заявлять, что его двойка ни при чем!

Создание обиженно опускало голову и сосредоточен-п рассматривало исцарапанные носки ботинок и что–то доверчиво бормотало, обращаясь к ним. Даже отправленное — опять–таки жестом — на место оскорбленное создание продолжало тихо делиться своими обидами лишь с обувью…

— Повторяю еще раз, — дождавшись тишины, говорила литераторша, — в правиле о суффиксе «ян» у прилагательных есть исключения. Запомнить эти исключения очень просто, стоит только взглянуть па окно. Оно и стекл–янн–ое, и дерев–янн–ое, и олов–янн–ое…

— А при чем здесь олово? — слышалось с задней парты.

— Да, оловянными бывают только солдатики, а замки на окне металлические, — добавляли с третьей колонки.

— Раньше делали оловянными, — неуверенно поясняла Наденька, отворачиваясь к окну. — Да и какая разница, запомните, да и все тут. Я учила это правило в эвакуации, — медленно произносила Наденька, и мы замолкали, потому что знали — прелюдия со склеротиком закончилась и теперь все будут жалеть, что до конца урока только пятнадцать минут, ведь начнется рассказ о том времени. Туда, в далекое время, мы и хотели, чтобы она увела нас. Но признаться в этом не отважились ни мы, пи она. Почему?