Земная оболочка

Ева прикрыла глаза. — Ладно, — сказала она, откинув голову на светлую соломенную спинку кресла, и в голосе ее была то ли отрешенность, то ли умудренность. — Тогда я ни о чем не сожалела, не до того было. В доме хаос после маминой смерти, у Роба коклюш, отец в ужасном состоянии. Потом, когда все начало постепенно приходить в порядок, я убедилась в одном — мистер Мейфилд остановил свой выбор на мне по мотивам, которых сам не понимал (а я тем более). Мои же мотивы интересовали его не больше, чем желания свежеснесенного яйца, которое человек достает из куриного гнезда. Может ли вещь иметь желания? Скорее всего да. Ну так вот, сидя здесь, в Фонтейне, я уже на первом или втором году отчетливо поняла, что желания мои устремлены отнюдь не к нему — не к Форресту Мейфилду. Я считала, что все, что мне надо, это найти себе какое-то дело. Но какое? В кухне распоряжались Мэг и Сильви, дом (а также уход за Робом — более чем наполовину) лежал на Рине, отец был занят на фермах и на лесопилке. И вот я начала давать уроки пения. У меня был небольшой, но приятный голосок, я им достаточно хорошо владела. Решила, что таким образом смогу проводить время с пользой — служить богу, зарабатывать деньги и привносить в жизнь если не благолепие, то благозвучно. Однако ученики мои усердия не проявляли. Что может быть хуже скверного пения? Я лично предпочитаю дребезжание жестяных банок. Через год я это занятие бросила и некоторое время сидела, сложа руки. Потом написала мужу — послала ему нашу с Робом фотографию. При виде ее и камень заплакал бы. Ни слова в ответ. Он в то время уже переселился в Ричмонд, преподавал в училище для негров, поскольку из-за меня у него репутация оказалась подмоченной и в школы для белых его не брали — так, по крайней мере, сообщила мне его сестра, с которой мы обменивались какое-то время рождественскими поздравлениями. У него была экономка, которая работала прежде у его отца. Жил он в доме, принадлежавшем еще его деду. Это было восемнадцать лет тому назад. По-моему, он до сих пор там живет. За эти годы я дважды побывала в Ричмонде — раз мы с твоей матерью ездили туда за покупками и раз с Сильви, узнать, нельзя ли мне поступить в заочный педагогический колледж, но Форрест мне ни разу не повстречался, а разыскивать его я не собиралась. Решила положиться на судьбу, а судьба положила мне остаться здесь, — Ева с улыбкой замолчала. Она увидела в конце улицы Сильви, — идет по этакому солнцу без шляпы, без зонтика, будет теперь ворчать весь вечер.

Мин спросила: — А ваше намерение стать учительницей?

Ева повернулась к ней. — Папа помешал. У него случился первый удар. Мне пришлось взять на себя уход за ним, и больше мне уже ни на что времени не хватает. — Она снова замолчала. Рассказ был окончен.

Но Мин спросила: — Иными словами, вы сожалеете о том, что случилось с вами?

— Я не сожалела, нет. Хотя, может статься, скоро пожалею.

— Но в таком случае, — Мин даже подалась вперед, — скажите мне, пожалуйста, почему вы решили, что я должна все это знать?

Ева сказала: — Я подозревала, что о подобных вещах не говорится в ваших учебниках, не проходят этого и в колледже. Курсы по повышению квалификации. И совершенно бесплатно. — Она улыбнулась и помахала Сильви, которая не помахала ей в ответ.

— Я кажусь вам дурой?

— В каком отношении? — спросила Ева.

— Ну, я уезжаю из дому. Берусь за эту работу.

— Отнюдь нет, — сказала Ева. — Надо же куда-то девать время. Вы, Таррингтоны, все долгожители. Ты, можно считать, еще и не родилась.

Мин сказала: — Забыть Роба.

Ева рассмеялось: — Не понимаю.

— Своим рассказом вы хотели сказать мне — забудь Роба, иди своей дорогой.

Зная то, чего не знала Мин, но вовсе не собираясь причинить кому-то зло, Ева сказала: — Вовсе нет. Постарайся удержать его, если можешь. — Ее левая рука потянулась сквозь раскаленный воздух к Мин; Мин не протянула ей руку навстречу.

Сильви спросила с другого конца веранды: — Что Роб пишет? Я же письмо сегодня принесла.

— Пишет, что жизнью доволен, — ответила Ева. — Тебе привет шлет.

18

13 сентября 1925 г.

Милая Элис!

Не написала сразу, так как сперва хотела разобраться, какие чувства вызвало во мне твое письмо, что именно я хочу сказать в ответ и окажусь ли способна сказать это.

Прежде всего я испытываю недоумение, почему ты сочла нужным теперь высказать свои возражения против Роба — ты называешь их оговорками, но правильнее будет сказать «возражения», — тогда как прежде он нравился тебе и ты сама писала мне об этом. Я не сомневаюсь, что ты была искренна, и продолжаю так думать. Перемену в тебе я могу объяснить лишь следующим образом — в своем первом письме, написанном сразу после того, как ты уехала от нас, ты хвалила внешнюю сторону. А у он: тут он постарался, желая понравиться тебе. В общем, тебе было что хвалить. Я никогда не стану отрицать, что он обладает большим обаянием. Помню, когда я первый раз писала тебе о нем, я долго распространялась насчет его лица. Лицо ничуть не изменилось, и вот теперь ты предостерегаешь меня именно против него. «Эти глаза созданы, чтобы завлекать, и объекты всегда найдутся… Он не видит ничего дальше своих ресниц… Он создан для того, чтобы приносить горе…»

Очень может быть. (Про меня-то уж точно можно это сказать. Двоих человек я терзала годами; и, может, на этом не остановлюсь, может, мне это покажется мало.) Но я искренне думаю, что хорошо поняла, почему люди решают соединить свои жизни, и если я не заблуждаюсь, то будь Роб страшен, как татарский конник, или благостен, как кондитер, это не должно тревожить ни тебя, ни даже нас с ним.

Но в одном я уверена — по-моему, последнее время я только в этом и уверена — и считаю необходимым поделиться с тобой. Двое людей, здоровых и в здравом уме, не принуждаемых к тому ни родителями, ни общим ребенком, ни деньгами, которыми располагает одна из сторон, и слушающихся только голоса своего сердца, могут вознамериться провести остаток жизни под одной крышей (вне зависимости от того, сколько лет отпущено и им и крыше) исключительно по одной причине — а именно: им хочется быть вместе. Они могут подозревать, даже верить, что желание, — это уже необходимость и таковой останется всегда, но тут, как и во многом другом, полагаться можно только на милосердие времени.

Роб считает, что я нужна ему. Он говорил это неоднократно и мне и другим — моему отцу, например (мой отец полностью доверяет ему). У меня нет никаких оснований сомневаться в его здравом уме и твердой памяти (и Христос иногда попивал).

Я безоговорочно верю, что и сама пребываю в здравом уме — спасибо тебе, твоему отцу и, конечно, Робу. Кроме того, я верю — причем обдумывала я это с дотошностью судьи, выносящего приговор, — что беды, которые я перенесла и причинила другим, не были настоящей болезнью, а лишь симптомами недуга, ни в одной книге не описанного, не известного ни мне, ни твоему отцу — какая-то непонятная неутоленность в глубине сердца, от которой может излечить одно лишь время — если только оно вообще от чего-нибудь излечивает. Меня, по-моему, оно излечило. Кому знать, как не мне, ведь сердце-то мое.

Конечно, у него есть недостатки. Я знаю их лучше, чем ты, знаю, как ни одна другая женщина в Виргинии. Я знаю, что ему нужно рвать куски от других себе подобных (а он считает — раз нужно, так бери!), тут мне известно больше, чем он думает, поскольку я хорошо вижу в темноте, но я единственная, кого он захотел не кусками, а целиком, и он получит меня всю через два месяца. Мои недостатки известны ему до малейших подробностей. Папа все заранее ему рассказал. Отдаю я себя ему по трем, весьма простым причинам — все они немного пугают, но в них есть и утешение — единственное пока что: он попросил, мне хотелось, чтобы он попросил, и я ответила согласием. Может, наш союз принесет гибель нам обоим или одному из нас или еще не появившемуся на свет и не принятому во внимание следствию его, но с тем же успехом может погубить нас и бифштекс, съеденный на ужин, и воздух, который я вдыхаю, дописывая эту строчку.

Я просила тебя быть моей старшей шаферицей и повторяю свою просьбу. Если ты желаешь нам добра, если сможешь выстоять рядом с нами всю церемонию, ожидая от нее добра, — приезжай! В моем понимании слово добро имеет широкий смысл: удача, здоровье, беззаветная любовь. Если же нет, если внутренний голос говорит тебе не езди! — ради всего святого, не приезжай. Но каким бы ни было твое решение, знай, что обида, которую я испытываю сейчас, не может ни в коей мере отразиться на моем отношении к тебе; я всегда буду с благодарностью вспоминать, как ты окружила меня терпеливой заботой в те дни, когда я была близка к смерти. А хорошая память всегда была предметом моей гордости.

Итак, жду письма и крепко тебя целую,

Рейчел.

Ноябрь 1925 года

1

Мистер Хатчинс, сидевший во главе стола, поднялся и, нагнувшись, прибавил фитиля в висячей бронзовой лампе. Зажженные лампы стояли на буфете и на камине за спиной, и света в комнате хватало, чего не скажешь о тепле (железная ночка была набита углом, но огонь только начинал разгораться, а вечер был холодный). Затем он выпрямился и постучал по стоявшему перед ним стакану с водой, призывая к вниманию. Стекло отозвалось высоким чистым звоном, и все обернулись. Он сказал:

— Поскольку мне выпала честь быть хозяином этого торжества, то первое слово принадлежит мне. Но поскольку мы живем в горах, а за керосин плачу я, — он обвел рукой все пять ламп, — то ограничусь всего лишь одним словом, и остальных прошу следовать моему примеру. Слово это — радость! Я отдаю дочь, которую люблю, как самого себя, юноше, который, я уверен, поймет, что ей нужно, и постарается ей это дать. Он хороший работник; братья Робертс могут это подтвердить — их заданье выполнено на неделю раньше срока…