Земная печаль

Анне Михайловне хотелось посмотреть театр — она прошла коридором. Стоял особенный, театральный запах, так возбуждающий. Занавес раздвинут, зал глядит черно, хмуро. Он еще мертв, он ничто без тысячной толпы, оглашающей его. «Мы бедные подсудимые, — подумала она про себя, про актеров, — здесь мы Ждем приговора». Легкий озноб прошел по ней.

На сцене, перед сидевшей барышней, ходил низенький, худой актер в цилиндре.

— Вы думаете, что сможете быть помощником режиссера? Здесь нужен мужчина, без нервов. Всех этих рабочих, машинистов, актеров надо брать, брать, управлять ими силой взгляда.

Барышня обернулась, увидев Анну Михайловну, вскочила -— с этой Женей Анна Михайловна была знакома. Они здоровались весело, потом Женя представила ей собеседника.

— Феллин, — и он приподнял цилиндр.

— Этот Феллин ужасно ядовит, — смеялась Женя. — Вот он все не верит, что я могу быть помощником режиссера. Желчный актер.

Феллин застегнул сюртук, заложил руку за борт с таким видом, будто становился в позицию. Анна Михайловна улыбнулась, взглянула на него.

— Да? Вы ядовитый мужчина?

— Совершенно верно.

Но в его глазах, в землистом лице она прочла усталость, нервность, нездоровье — только. И улыбнулась.

— А мне кажется, что мсье Феллин вовсе не язвительный.

Смеясь, разговаривая, они осматривали театр. Он не нравился Анне Михайловне; казался уныл и огромен. За кулисами было тесно.

— Как вы думаете, — спросила она Феллина, выходя, — хорошо будет доходить голос?

— Хм… вероятно, отвратительно…

Он проводил ее немного и простился. В том, как он вскакивал в трамвай, чувствовался человек столичный, тертый, одинокий. Он одиноко стоял на площадке, — Анне Михайловне представилось, что, верно, он живет в меблированных комнатах, за тридцать рублей. «Какой он актер, — подумала она, — он больной бухгалтер».

В пятницу, в назначенное время, она отправилась в театр. Начинали съезжаться. Актрисы шуршали, в дверь был виден Горбатов; он держал за пуговицу молодого человека, видимо автора:

— Вы человек неопытный, я должен вас предупредить. Как только прочтете — каждая станет уверять, что отлично поняла роль и в восторге от пьесы. И чтобы роль — ей. Но вы, дорогой, без меня ни шагу.

Автор улыбался, кивал смущенно.

На сцене был свет; Горбатов познакомил труппу с автором — началось чтение.

С первых же слов Анна Михайловна стала жалеть автора. Он волновался, читал дурно и без интонаций; актеры молчали; видимо, никому не нравилось.

Досидели до конца, но ощущение скуки было несомненно. Горбатов старался оживить—и напрасно.

Встал Феллин, помахивая длинными руками, подошел к чтецу.

— Я не понимаю вашей пьесы. Этот разговор, деревенские сцены. Может быть, это мило, пф–ф, но как это играть?

– — В пьесе мы будем касаться лишь того, что связано с ролями, — оборвал Горбатов. И произнес речь, не без любезности, но холодно, где характеризовал лица, называл пьесу «статической» и трудной.

— Ленина, это вы, — обратился он к Анне Михайловне.

Та подняла голову, встретилась взглядом с Нащокиной.

В ее черных глазах, огромных, подведенных, что-то блеснуло. Как будто довольное.

«Рада, что чаша ее миновала. Что же, права».

В это время другие расспрашивали автора о ролях. Он со всем соглашался, видимо, был затуркан.

— Ваша героиня брюнетка или блондинка? — спросила Анна Михайловна.

— Блондинка.

«Ну, это положим, — светлые парики не идут мне совершенно».

Она выходила со смутным чувством. Нащокина шепталась с Горбатовым, у него, как всегда, была улыбка, говорившая: «Только вы одна актриса — остальные никуда». Анне Михайловне казалось, что сыграть эту роль будет трудно. И сама пьеса… «Почему занята именно я?» Но через минуту она осилила себя: «Что ж, будем работать». Ей даже показалось, что ее гордость, честь актрисы заставляют трудиться над вещью, явно неблагодарной. «Бедный автор! — Она улыбнулась, вспомнив его сюртучок. — Постараюсь роли вам не провалить».

III

Анна Михайловна вставала, завтракала, шла на репетицию. В пятом часу возвращалась. Обед, и к семи снова надо в театр, если она занята. Волнения утром, днем и вечером. «Актриса я или монашка?» Она усмехалась. «Пожалуй, за добродетель живой возьмут меня на небо».

В театре она держалась строго. В костюме ее, холодновато–элегантном виде было что-то отдалявшее. Актеры ее боялись и называли «мать–игуменья». Один Феллин смело целовал руку, снимал цилиндр и кокетничал гвоздикой.

— Хорошая женщина, — он топорщил губу, — из хорошей семьи.

Как-то раз он спросил ее:

— Вы по–английски говорите?

— Да. А что?

— Ничего, ничего. Хорошо. И по–французски?

— И по–французски.

— Я тоже, — Феллин потянул воздух носом: — Я образованный.

То, что они оба образованные, так воодушевило его, что он попросился зайти.

— Пожалуйста, буду рада».

— Да, кстати, с вами хочет познакомиться мой друг. Ну, некто Горич. Очень культурный человек. Вы ему нравитесь, ха–ха! — как артистка. Можно его привести?

Анна Михайловна согласилась. «Что ж, если хороший человек, пусть приходит». В назначенный день она сказала Эмме с утра:

— Нынче, Эмма, у нас обедают два культурных человека. Пусть к столу будет зелень, дичь, вино. Ликеру не забудь.

— А они к тебе зачем собственно?

— Так… не знаю.

Эмма взволновалась, захлопотала. Пусть обед у Анички будет не хуже, чем где-нибудь! И устроила она все как надо. Анна Михайловна улыбнулась даже на нее: «Милая Эмма, в этом жизнь твоя!»

Смокинг, лакированные ботинки Горича смущали Эмму — умоляюще взглядывала она на прислугу в переднике: не напутала бы чего. Но все было благополучно.

Когда вошли в комнату Анны Михайловны, с кофе, Горич сел с нею рядом.

— Я очень счастлив, что с вами познакомился. На сцене я не раз вас видел. Собственно говоря, актрис я не люблю… — Он смешался. — Но вы всегда казались мне не актрисой.

— Благодарю вас.

— Серьезно.

Горич продолжал так же вежливо, тихо:

— В том, что вы делаете, есть художество. Знаете, проживешь лет сорок, вот как я: особенно начинаешь ценить настоящее! Редко ведь это!