Земной круг. Компиляция. Книги 1-9.

— Она из этих. — Витари, чьи глаза превратились в недобро горящие щелочки, сжала в руке кухонный нож. Остатки супа закапали с равномерным стуком со стола на пол. — Из Едоков.

Гурчанка макнула в супную лужицу на столе палец, провела по нему язычком.

— Все должны что-то есть, не так ли?

— Я не желаю быть в числе блюд.

— Можете не беспокоиться. Я весьма разборчива в еде.

— Встречалась я уже с одной из ваших, в Дагоске.

Морвир не понимал, о чем речь, — ощущение, надо признаться, не из самых приятных, — но видел, что Витари встревожена, и оттого взволновался тоже. Эта женщина отнюдь не была склонна к беспочвенным фантазиям.

Витари меж тем обратилась к Меркатто:

— Что за сделку вы заключили?

— Ту, которую нужно было заключить. Она работает на Рогонта.

Ишри уронила голову набок. Чуть ли не горизонтально полу.

— А может, он работает на меня.

— Мне все равно, кто наездник, кто осел, — огрызнулась Монца, — лишь бы один из вас прислал мне людей.

— Он пришлет. Сорок лучших.

— Без опоздания?

— Если Тысяча Мечей не придет раньше, то и они не опоздают. Встали лагерем в шести милях отсюда. Им надо еще разграбить деревню. А потом сжечь ее. Небольшая, но разрушительная компания.

Взгляд черных глаз остановился на Морвире. И он, невесть с чего, занервничал. Белые повязки гурчанки тоже не давали ему покоя. Интересно, зачем…

— Дают прохладу в жару, — сказала она.

Морвир заморгал. Он что, задал вопрос вслух?

— Нет.

Он похолодел с головы до пят. Точь-в-точь, как тогда, когда приютские няньки обнаружили его тайные припасы и догадались об их назначении. В голову полезло нечто несусветное — будто эта гуркская дьяволица читает каким-то образом его мысли. Ведает и дела, им совершенные, о которых, думал он, никто и никогда не узнает…

— Я иду в сарай! — заявил он. Голос, вопреки желанию, прозвучал довольно плаксиво. И понизить его удалось не без труда. — Поскольку завтра мы ждем гостей, нужно подготовиться. Пошли, Дэй.

— Сейчас, закончу только. — Помощница его быстро свыклась с присутствием странной посетительницы и занята была тем, что намазывала маслом три куска хлеба сразу.

— А… да, конечно.

Морвир помешкал немного, собираясь ее дождаться. Но, чувствуя себя все неуютней с каждым мгновеньем, не выдержал и направился к двери.

— Плащ не возьмете? — спросила Дэй.

— Мне и без него будет жарко!

И только выскочив из дома во мрак, пронизанный холодным ветром, тут же забравшимся под рубашку, он понял, что жарко отнюдь не будет. Но возвратиться за плащом и не выставить себя полным дураком было слишком поздно. И Морвир стоически зашагал по темному двору дальше.

— Нет уж. — Плотно обхватил себя за плечи руками, начиная трястись от холода, и злобно выругался. Какая-то гуркская шарлатанка какими-то дешевыми фокусами выбила его из равновесия?.. — Сука перевязанная. — Ну, они еще у него увидят. — О, да! — С приютскими няньками он, в конце концов, расплатился, за все побои. — Посмотрим, кто кого побьет теперь. — Он оглянулся, чтобы убедиться, что за спиною никого нет. — Магия! — Усмехнулся. — Я вам покажу фокусы… И-и-их!.. — Что-то хлюпнуло под сапогом, земля выскользнула из-под ног, и Морвир с размаху шлепнулся в грязную лужу.

— Да будь оно все проклято!..

Хватит с него героических усилий. И перемен к лучшему тоже.

Предатель

До рассвета, по мысли Трясучки, оставалось часа два. Дождь кончился, но со свежераспустившейся листвы еще капала с барабанным стуком вода. Было зябко и сыро. По тропинке тек разлившийся ручей, сглаживая в грязи вмятины от конских копыт. Среди мокрых древесных стволов замаячил, наконец, слабый красноватый свет лагерных костров, и Трясучка понял, что цель близка.

Темное время — самая пора для темных дел, говаривал некогда Черный Доу, а уж он-то знал…

Оставалось надеяться только, что в этой промозглой тьме пьяный часовой не всадит, всполошившись, стрелу ему в кишки. Может, оно и не так больно, как выжигание глаза, но тоже приятного мало. По счастью, часового Трясучка заметил раньше, чем тот его. Парень сидел, привалясь спиной к стволу, прислонив копье к плечу и прикрыв голову куском промасленной кожи, и не увидел бы ничего, даже если бы не спал.

— Эй!

Часовой дернулся, копье соскользнуло. В поисках его он принялся шарить вокруг себя по земле, и Трясучка, небрежно сложив руки на седельной луке, усмехнулся.

— Окликать меня будешь или я так проеду?

— Кто идет? — прорычал тот, сгребя, наконец, копье вместе с пучком мокрой травы.

— Зовут меня Кол Трясучка, и я имею разговор к Карпи Верному.

Лагерь Тысячи Мечей выглядел точь-в-точь как любой другой лагерь. Солдаты, холст, железо, грязь. Больше всего — грязи. Палатки, расставленные без всякого порядка. Лошади, привязанные к деревьям, выдыхающие белый в темноте пар. Копья, составленные штабелями. Костры — где горящие, где уже прогоревшие до углей. Воздух, едкий от дыма. Кое-кто из наемников еще не спал, сидя у огня и кутаясь в одеяло. Одни, не обращая внимания на проходившего мимо Трясучку, выпивали, другие провожали его настороженными взглядами.

Это напомнило ему разом обо всех сырых, холодных ночах, проведенных в многочисленных лагерях на Севере. О кострах, к которым он жался в единственной надежде, что не начнется дождь. О мясе, которое жарил, нанизав его на копья павших товарищей. Об одеялах, в которые кутался для ночевки на снегу. О клинках, которые точил для поджидавшей назавтра черной работы. Мысленному взору явились лица людей, с которыми он пил и смеялся, — умерших и вернувшихся в грязь. Брата. Отца. Тула Дуру — Грозовой Тучи. Рудды Тридубы — Скалы Уффрифа. Хардинга Молчуна, что был безмолвнее ночи. И воспоминания эти вызвали у него приступ неожиданной гордости. А потом приступ неожиданного стыда за работу, которую он делал сейчас. Столь сильных чувств он не испытывал с тех пор, как потерял глаз, и не думал испытать когда-нибудь снова.

Трясучка с силой втянул воздух носом, лицо под повязкой защипало, и мгновенье слабости миновало. Он снова стал холоден и спокоен.

Часовой тем временем подвел его к палатке размером с дом, из-под полога которой в ночь просачивался слабый свет. Сказал:

— Ну, смотри, веди себя там прилично, дубина северная, — и подпихнул Трясучку его же собственным топором. — Не то…

— Да пошел ты, дурак.

Трясучка одной рукой отодвинул его с дороги и нырнул под полог.

Внутри пахло прокисшим вином, заплесневелой одеждой, немытым телом. Струили тусклый свет фонари, развешанные по кругу вместе с рваными знаменами — трофеями былых сражений.

В дальнем конце палатки стояло на двух ящиках кресло из темного дерева, отделанное слоновой костью, побитое, исцарапанное, отполированное частым сидением. Кресло капитан-генерала, понял Трясучка. То самое, что когда-то принадлежало Коске, потом Монце, а теперь — Карпи Верному. Выглядело оно ничуть не лучше какого-нибудь потрепанного временем обеденного кресла из богатого дома. И уж совсем не походило на вещь, за которую можно убить. Хотя, с другой стороны, причины для убийства часто бывают мелкими.