Земной круг. Компиляция. Книги 1-9.
Шрифт:
— А на место генерала Челенгорма я бы…
— Командование поручено полковнику Фелниггу, — сказал Крой. — Я бы сказал, генералу Фелниггу.
— Фелнигг?
В голосе Миттерика звучал плохо скрытый ужас.
— У него есть авторитет, выслуга лет, да и моя рекомендация королю уже послана.
— Я не могу работать с этим человеком…
— Можете и будете. У Фелнигга острый ум, он осторожен, и он будет вас уравновешивать, точно так же, как вы уравновешивали меня. И хотя вы, откровенно говоря, нередко были у меня занозой в одном месте, служить с вами было честью.
Послышался сухой щелчок, как если бы
— Лорд-маршал Крой, честью это было всецело для меня.
Танни и часовой застыли навытяжку, едва из шатра показались два самых больших чина во всей армии. Крой решительно зашагал в сгущающиеся сумерки. Миттерик стоял, глядя ему вслед. Танни не терпелось поскорее на свидание с бутылкой и постельной скаткой. Он осторожно кашлянул.
— Господин генерал, осмелюсь доложить!
Миттерик обернулся, отирая слезу, хотя сделал вид, что вычищает из глаза соринку.
— Кто таков?
— Капрал Танни, господин генерал! Знаменосец его величества Первого полка!
Миттерик нахмурился.
— Уж не тот ли Танни, что после Ульриоха был произведен в полковые сержанты-знаменщики?
Танни выпятил грудь:
— Он самый, господин генерал!
— А не тот ли Танни, что был разжалован после Дунбрека?
Плечи у Танни поникли.
— Точно так, господин генерал.
— А не тот ли Танни, который после той конфузии под Шриктой был отдан под полевой суд?
И далее в том же духе.
— Он самый, господин генерал, только поспешу уточнить, что трибунал не выявил противоправных действий.
— Да бог с ними, с трибуналами, — отмахнулся Миттерик. — Что у вас, Танни?
Тот протянул письмо.
— Я явился сюда, господин генерал, — Танни солидно откашлялся, — в официальной должности знаменосца с письмом от моего командира, полковника Валлимира.
Миттерик посмотрел на сложенный лист.
— И о чем там?
— Не могу знать!
— Я не верю, чтобы солдат с вашей проходимостью трибуналов принес письмо, не проведав загодя, причем как следует, о его содержании. Ну так о чем там?
— Лично я полагаю, господин генерал, что господин полковник может в нем распространяться о причинах, стоящих за несвоевременностью его сегодняшней атаки на вражеские позиции.
— В самом деле?
— Так точно. А еще, мне кажется, он рассыпается в извинениях перед вами, господин генерал, а также перед лорд-маршалом Кроем, перед его величеством, а заодно перед всем народом Союза в целом, и просит о своей немедленной отставке, но при этом требует себе права объясниться перед трибуналом — здесь, мне кажется, мысли его немного путаются, — а завершает тем, что от души хвалит своих людей и хулит себя как военачальника, беря всю вину исключительно на себя и…
Миттерик двумя пальцами вынул письмо из руки Танни, смял в кулаке и бросил в лужу.
— Передайте полковнику Валлимиру, чтобы не беспокоился.
Секунду-другую он смотрел, как письмо плывет по раздробленному отражению тускнеющего вечернего неба, затем пожал плечами.
— От ошибок не застрахован никто. Наверное, было бы бессмысленно советовать вам беречься от любой неприятности, а, капрал Танни?
— Всякий совет, господин генерал, благодарно учитывается.
— А если я скажу, что это приказ?
— А приказы, господин генерал, учитываются с еще большей
неукоснительностью.— Ох, жук. Ладно, свободен.
Танни отсалютовал самым подобострастным образом и четким строевым шагом двинулся в ночь, да поскорее, пока никто не решил предать его полевому суду.
Минуты после битвы — мечта и одновременно кошмар для барышника. Надо обшарить и рассортировать трупы, либо откопать и рассортировать, выменять трофеи, продать выпивку, чаггу и разные мелочи празднующим и скорбящим с одинаково ломовыми наценками. Танни видал ничтожных во всех отношениях людишек, которые за год промысла не наживали себе такой барыш, как за час после сражения. Правда, у него самого основной товарный запас остался на лошади, которая теперь невесть где, да и азарта что-то не было.
А потому он держался в стороне от костров и людей вокруг них, держа путь по позициям к северу через истоптанное поле битвы. Он миновал двоих учетчиков, которые в свете фонаря составляли реестр убитых: один делал пометки в амбарной книге, другой заглядывал под саваны, выискивая трупы, достойные внесения в реестр и отправки обратно в Срединные земли — тех, кто недопустимо знатен для того, чтобы упокоиться в северной грязи. Как будто один мертвец чем-то отличается от другого. Танни перелез через стену, за которой весь день наблюдал и которая опять сделалась неприметной причудой селянина, какой и была до битвы; перелез и побрел в сумраке на дальний левый край, где размещались остатки родного Первого полка.
— Я не знал! Ну не знал я, я его просто не разглядел!
В полусотне шагов от ближайшего костра, среди ячменя с вкраплениями белых полевых цветов стояли двое, неотрывно глядя на что-то. Один был испуганного вида паренек с пустым арбалетом, Танни его не знал — может, новый рекрут. Рядом с факелом в руке стоял Желток, жестко тыча в паренька вытянутым пальцем.
— В чем дело? — зарычал на подходе Танни.
Нехорошее предчувствие оправдалось, когда стало ясно, на что они смотрят.
— О бог ты мой.
На лысом пятачке земли лежал Уорт, с открытыми глазами и высунутым языком, а в груди у него торчал арбалетный болт.
— Я думал, это северяне! — оправдывался паренек.
— Северяне, остолоп ты хезаный, к северу от наших позиций! — орал на него Желток.
— Я-то думал, это у него топор!
— Заступ. — Танни, пошарив, поднял его из ячменя, коснувшись застывших пальцев Уорта. — Видно, он делал то, что получалось у него лучше всего.
— Убить тебя мало, тля! — процедил Желток, берясь за меч.
Паренек беспомощно взвизгнул, прикрываясь арбалетом.
Танни шагнул между ними, с печальным вздохом положив на грудь Желтка сдерживающую ладонь.
— Оставь, не надо. Война есть война. От ошибок не застрахован никто. Пойду-ка я к сержанту Форесту, выясню, чем заниматься.
Из вялых рук паренька он вытащил арбалет и сунул в них заступ.
— А ты давай-ка приступай. Чтоб к моему приходу все было сделано.
Для Уорта, стало быть, сойдет и грязь северян.
После битвы
Никогда не приходится ждать долго или глядеть далеко, чтобы получить напоминание, насколько тонка грань между геройством и посрамлением.