Земную жизнь пройдя до половины

«Ты умна, ты не такая, как большинство. Ты должна меня понять! Находила ли ты людей близких тебе? Я — нет. Поэтому мне очень хочется узнать тебя поближе».

Я была беззащитна перед теми, кто во мне нуждался? Или же мне льстило знакомство с ней? Не знаю. Так или иначе, но мы познакомились. Она была моей тезкой и училась в твоей группе. Для знакомства могло хватить и этого одного. Увы!

И вот уже на медподготовке, что у нас общий предмет с худграфом, мы сидим с Любой и говорим, говорим, говорим…

Куда девается моя прежняя соседка и почему я незаметно для себя расстаюсь с ней? Может быть, из-за Любиной записки, где между прочим есть и о моей соседке:

«Ты нашла, кажется, человека, которому можешь все рассказать. Но понимает ли она тебя до конца? Искренна ли она? Не рисовка ли это?»

Потом мы вместе с Любой на институтском вечере. Мне смутно и неспокойно. Что-то томит душу, как бунинские строчки, что я тихонечко бубню: «А зал плывет, плывет в протяжных наплывах счастья и тоски». И чувство вины, как будто я бросила тебя.

Но ты отыскиваешь нас на вечере.

— Девчонки, пойдем погуляем, — зовешь ты.

Но Люба упирается и мы остаемся, а ты уходишь один.

Приворожила она меня, что ли? И чем? Помню бесконечные разговоры и ничего об их содержании; мечты, как мы становимся непременно великими: она — художником, я — физиком. И все. Словом, одна кружевная видимость.

Но есть и реальное: из-за нее я все чаще и чаще ссорюсь с тобой.

То это невнятный разговор с ней, в котором вскользь мелькает твое имя. Вроде как ничего не значащий разговор, но после него я почему-то обвиняю тебя во всех мыслимых грехах.

— Тебе нет до меня дела! — кричу я, а внутри всего одна отчаянная мысль: «Что я делаю? Сейчас уйдет. Сейчас…»

Ты бережно приглаживаешь мне прядь возле уха, поворачиваешься и уходишь по лесенке, на ходу роняя:

— Мне не только до тебя, но и до себя дела нет.

То это был бойкот, который мы с Любой учиняем тебе за непровожание куда-то, учиняем вроде бы в шутку, а получается черт-те как серьезно. Идея — не моя, и я не хочу, однако ж соглашаюсь. Что я с ума сошла? Зачем это делаю? Ничего не ясно. Меня несет и крутит как щепку водоворотом.

Мы сталкиваемся с тобой, когда я последней выхожу из аудитории на четвертом этаже. Столкновение в упор, так что мне некуда улизнуть, и почти никого в коридоре, да еще ты перегораживаешь рукой дверь.

— Ты что, со мной не разговариваешь?

Я молчу.

— Ты что, всерьез?

Молчу, хоть мне нестерпимо хочется улыбнуться твоим тревожным глазам, чтобы сразу закончился этот нелепый кошмар.

— Ты считаешь, что я не прав?

— А ты считаешь, что прав?

— Конечно.

— Ну и считай, — я ныряю под твою руку и ухожу, вернее, убегаю от тебя.

Это — затмение. Памороки, как говорят у меня дома.

И все же мы снова миримся. Трудно и долго, но миримся.

Мы провожаем Любу на Советскую, где она живет на квартире. Морозно и капустный хруст снега под ногами. Долго стоим втроем на ее крыльце, глядим на звезды, на огни Смоленска.

А на обратном пути, когда я все еще распространяюсь о Любе, ты вдруг останавливаешься, берешь меня за плечи и, заглядывая в глаза, просишь:

— Слушай, давай пошлем ее к черту! Ну, что она тебе? Ты что не видишь, что она становится между нами? Любка, я так не могу.

Я не знаю, что она мне, но здесь на пустынной с редкими ночными трамваями улице под твоим взглядом, может быть, впервые чувствую, что для меня ты, и обещаю послать Любу к черту.

Но уже на следующий день обещание нарушаю. Вместо этого я привожу Любу к себе жить, поскольку ей отказали в квартире. (По крайней мере, она так говорит.)

Девицы у меня в комнате не мои ровесницы, а взрослый четвертый курс физмата. Они и так относятся ко мне, как к стихийному бедствию. А увидев Любины чемоданы, и вовсе начинают кричать все сразу, словно укушенные. Напрасно я объясняю им: «Ей же жить негде», — ничего не помогает. Вызывают студсовет, старосту моей группы, старосту Любиной, тебя. И все вместе (ты, правда, молчишь) втолковывают мне, как я плохо поступила, не спросив соседок, то есть наплевала на них, и какая я — эгоистка. И я верю им. Тем более, что и Люба становится на их сторону. В конце концов все успокаивается, и Люба остается жить у нас, пока ей не выбьют общежитие. И тут ты вызываешь меня в коридор и говоришь: «Я с тобой больше дружить не буду»…

Лишь теперь я додумалась: вся моя вина заключалась в полной неспособности понять других. Мерила только по себе. А мне на месте соседок не пришло бы в голову протестовать.

И уж никак я не думала, что надо выбирать между тобой и добрым поступком. А если б думала, что тогда? Не знаю, боюсь, что то же самое.

Но тебе не следовало меня бросать. Это осталось шрамом, недоверием и болью. И все будущие наши беды в очень многом отсюда.

Да теперь-то чего об этом? И зачем?

IV

С трудом вспоминаю первое время после ссоры. Я словно отхожу от заморозки, когда проходит притупление чувств и начинает возвращаться боль.

Больно видеть и не видеть тебя. Больно думать. Больно от Любиных слов, что ты — «самый чудесный парень на курсе». Я прошу ее больше не говорить о тебе, отчего упоминания становятся только чаще, и каждый раз это как укол в больной нерв.

Сплошная боль и ничего кроме.

Новый год! Как вкрадчиво вплетается в общежитские привычные запахи его запах: и снежной, и оттаявшей в то же время елочной хвои. И как горько оттого на душе!

Дневник.

30 декабря.

«Сегодня всю ночь не спала. Почему-то вспоминалось Ларискино: «Не обижай его!», и я опять чувствовала себя виноватой. Но что-то стало ясным. Мне кажется, ты в чем-то прав. А в чем, я сейчас никак не вспомню. И не вспомню, как, на основании чего я пришла к такому выводу.

Как мучительно думать и думать без конца об одном и том же!»

Неисповедимы пути Господни!

После этого я вдруг решаю — ты рассорился со мной, чтобы встречаться с Любой. А чего удивительного: она — настоящая красавица. К Новому году у нее платье, от которого ахают все девчонки. Мне даже снится его цвет морской волны и рыжая оторочка меха. А я?.. Вечный свитер, юбка, чаще — брюки. Шкет шкетом. В трамвае ко мне так и обращаются: «Мальчик, ты сходишь?»

Так что я вполне уверена, что ты влюбился в нее. И мне, как ни странно, легче.

Ах, какая зима стояла в Смоленске тот год: пушистая, мягкая, в снегопадах. Так они вместе и запомнились: зима и первая любовь. А я перестала сомневаться, любовь это или не любовь, с тех пор, как она стала несчастной.

В сумерках, коричневатых от заходящего солнца и пыли на черной лестнице общежития, я реву, уткнувшись в собственные коленки.

Ты досрочно сдал сессию и уехал в свой Тамбов. Чтобы не побежать за тобой на вокзал, я ушла в кино, а теперь мне нестерпимо плохо в пустом без тебя городе и кажется невозможным это пережить.