Земную жизнь пройдя до половины

Нет, мы не боялись, что в нашу комнату будут водить мужиков. Мы все-таки были не теми равнодушными обитательницами бедной, богом забытой «девятки»: бывшими воровками и растратчицами, алкоголичками, опустившимися девками со сладким воспоминанием «роковых любвей», просто пьющими или покуривающими втихаря непонятную гадость под названием «план»; теми, которым «всё на всё наплевать». Нам было не наплевать, и постоять за себя мы умели. Но как было жить, когда бы не оставалось совсем никакого прибежища от этой унылой, липкой и пакостной, окружающей нас грязи?!

— Н фиг ждать милостей от природы, — тряхнув короткими кудрями, решительно сказала Галка. — Надо самим искать подходящих соседок.

Так появились у нас в комнате сначала Валя, а затем, уже к концу зимы, — Ольга.

Валя-Валюха была просто славным ребенком: семнадцать лет, специальность — маляр, мальчишеская прическа, круглый год веснушки и характер, при каком можно ужиться даже с коброй. С Ольгой по прозвищу «дочь восточного человека» отношения складывались трудно, но все же ладили и с ней до того мартовского дня, когда Борька Гагарин увел в колхозе лошадь.

Из шестого барака мы вернулись точно побитые.

— Говорила вам — нечего со всякой сволочью запанибрата, — Ольга раздраженно хлопнула дверью. — Мог и нас обокрасть, знали б тогда…

Она пнула носком бота забытую возле шкафа Борькину гитару. Гитара стала косо падать между шкафом и тумбочкой, провезла струнами по ребру тумбочки, и на минуту в комнате повис тонкий, щемящий звук, жалующийся и беззащитный. У меня потемнело в глазах. Рванулась изнутри и начала разрастаться злоба на Ольгу, будто она была виновата в том, что сделал Борька. Это было не так, но все равно она не имела права лезть в наши отношения с Борькой. Она всегда оставалась в них посторонней. Потому и хорошее и плохое в них было не ее — наше, и касалось только нас.

— Ну, чего ты?! Гитара-то не виновата, — сказала Белка, и в приглохшем ее голосе была тоска.

Синий вечер лежал на заснеженных сосновых лапах за окнами, томительный предвесенний вечер. Смолисто пах через форточку оттаявшей за день корой. Но и в нем заключалась та же тоска. И ею или частью ее являлся пьяный рёгот за дверью: «Вашей маме зять не нужен?» И все вообще теперь стало здесь одной беспросветной тоской, от которой невозможно было заплакать, зато очень хотелось удавиться.

Несчастные случайности, как и счастливые, идут полосой. Следующим утром замело, потом плотно запуржило — света белого не видно, словно и не начиналась весна. И настроение было паршивое. И автобус, на каком нас возили за полсотню километров строить коровник в Портовом, вдруг сменился. Вместо теплого и уютного нашего «пазика» подкатил (если это можно так назвать) большой, с городского маршрута. У него хлябали двери, в щели задувало и наметало под сиденья горбы снега. На каждой ухабине он чудовищно ёкал чем-то внутри, так что все время казалось — сейчас развалится. А главное, за рулем вместо Серёги, который значил в нашей жизни никак не меньше Борьки, торчала незнакомая, опухшая и небритая личность.

Здесь надо бы рассказать про Сергея. Но, ей-богу, очень уж сложно это сделать. Ничего примечательного. Представьте себе обычного русского парня: не так чтобы высокого, не больно широкого в плечах, нос картошкой, глаза не то голубые, не то серые, чуб светлый. Ну, еще — скуластый в память татаро-монгольского ига, впрочем, как мы все. Можно представить? По-моему, с большим трудом. Хоть и примелькался подобный образ на экранах, а запомнить нельзя. Но куда денешься — Сергей таков.

На фоне колоритных наших уголовничков, которых он ласково звал «шпаной» или с насмешкой — «урками», Сергей выглядел, конечно, бледновато. Где ему было с ними тягаться?! С их нарочитой взвинченной истеричностью по любому поводу, с их надрывностью, воплями, соплями. Не умел он рассказывать «со слезой», трястись и рвать на пупке рубаху, изображая крайнюю степень гнева.

Зато время от времени на собраниях в красном уголке управления он выступал с не меньшим эффектом. Сергей выходил к трибуне уверенной и чуть небрежной походкой, какой обычно ходят люди, твердо знающие, что они здесь на своем месте, облокачивался на хлипкое сооруженьице и коротко, по пунктам: «Первое… второе… третье…» — говорил все, что хотел сказать. После чего в красном уголке наступала мертвая тишина.

Собственно, ничего крамольного в его речах не имелось. Просто он называл вещи своими именами, что допустимы были на перекурах, но ошеломляюще действовали в казенном месте. Однако Сергея это не смущало. «Все бардак и липа, а не соцсоревнование, — вслед победным итогам спокойно говорил он. — И не щурьтесь на меня, Василь Антоныч. У вас там две бригады неделю кирпичи перекладывали, сперва слева направо, потом обратно». Он мог говорить что угодно и при ком угодно, и возражать ему никто не брался.

Он был простой и веселый парень, но и пестрый барачный сброд опасался его задевать. По утрам, заходя в автобус, перегибались в кабину, уважительно совали руку, старались поговорить «за жисть», а заводясь на очередное представление, косили глазом: что-то он скажет? Сергей добродушно посмеивался их фокусам, но при случае не церемонился, мог и одернуть:

— Эй, вы там! Чтоб к девчонкам мне не лезли. Ясно, да? — это если дело касалось нас.

Спокойно за ним было, вот что.

Но сегодня вместо легкой Серегиной улыбки в зеркальце заднего вида припадочно дергалась на ухабах смурная рожа с сизой нашлепкой носа. И автобусная шваль мигом учуяла перемену. Приставать они к нам пока не приставали, только похабно скалились и отпускали убогие даже по матерным меркам шуточки. Но что-то медленно созревало в их дубовых башках. Наконец Витюня ткнул в бок Саньку-фэзэушника, и тот, цыплячьи вздернув шеей, сунул на колени Белке пачку замызганных фотокарточек:

— Учитесь, халявы!

Фотокарточки веером поехали по коленям, демонстрируя целую серию голых мужиков и девок, пакостно и неестественно вывернутых и переплетенных между собой. Белка ахнула и неудержимо стала краснеть, так, что выбившиеся из-под шапки светлые пряди начали отливать розовым. Ольга, уткнувшись носом в расстегнутый ворот телогрейки, старательно не замечала происходящего, опасалась неприятностей. А на меня стремительно накатила вчерашняя злоба. Сначала в ней еще краем скользнула мысль, что не будь сволочной лошадиной истории, Санька бы не посмел этого, а значит, Борькина в том вина, и выспренно, из какой-то книги: «зло порождает зло…» Но это был последний проблеск рассудка. Дальше беспамятная волна накрыла меня целиком, принеся с собой ни разу не испытанное чувство яростной легкости и чего-то другого, непонятного: вроде освобождения от того, что прежде было мной. Потом смутно и обрывочно выныривали из беспамятства куски рваных фотокарточек, испуганные Белкины глаза, тяжелый железный насос — сперва под сиденьем, затем летящий в голову Витюни, и его, Витюни, истошный крик:

— Дура бешеная! Убьешь!

Крик и явственно рвущийся сквозь него страх тотчас отозвались во мне и полыхнули такой вспышкой мстительной радости от ощущения собственной силы и чужой униженности, что она высветила мне меня самоё до последнего донца. И было там, было, нечего скрывать, желание унизить, придавить, расквитаться разом, а может, и убить, причем неважно кого, пусть даже этого паршивого Витюню, которого я больше не боялась. И тут же непереносимый стыд за себя, неизвестную мне себя, ничем не отличимую от мелкотравчатых здешних блатарей, всяких Утюгов, Лысых, Длинных, Витюнь, прихватил сердце, остро отдавшись в грудине и под лопаткой. Я плюхнулась рядом с Белкой и все хватала раскрытым ртом оснеженный воздух, и все мне недоставало его.

А вокруг вроде бы ничего не изменилось. Тот же автобус заваливался на поворотах. Серыми кулями спали на заднем сидении бригадные бабы. Сквозило в щели. И только Василь Антоныч, мастер, сипло пробурчал со сна: «Тише, ну!»

Но я точно знала: изменилось. Что-то скверное сделалось со мной, чего не понять сейчас, не исправить. И летел за окнами непроглядный снег, и хотелось и не моглось плакать, и было мне тошно.

Так нехорошо начался день и потянулся безрадостно.

В Портовом несло и крутило еще злей. В оконных проемах коровника гуляла метель, а стылые стены добавляли свое, как бы концентрируя внутри холод, тут же забиравшийся под одежду. И в гравийном карьере не было затишья. С вершин мутных под снежной пеленой сосен грузно обрушивался ветер, выметал остатки тепла и подавался к Ладоге.

Что за жизнь! Сколько еще можно зимы, холода, мерзлого гравия, который никак не поддается. Скребешь по нему лопатой, словно по нервам. Бездарная работа — бери больше, кидай дальше. И что, ради куска хлеба? Так его можно заработать легче и притом не уезжая из дому. Или что же — ради коровника? Непроходимой глупостью виделись рядом с ним наши комсомольские путевки. Не стоил он даже цыпок на обветренных тоненьких Белкиных запястьях и моей «корчагинской» обувки. Ни гроша он не стоил. Он был откровенной насмешкой и ничем больше.