Александр Павлович Радашкевич – поэт, эссеист, переводчик. Родился в 1950 г. в Оренбурге в семье офицера, вырос в Уфе. В 70-е жил и работал в Ленинграде. В СССР не печатался, доверяя перв. поэтич. опыты известному литературоведу и переводчице Н. Я. Рыковой, которая, по признанию самого Р., сыграла в его судьбе очень важную роль.

Эмигрировал в США в 1978. Работал в библиотеке Йельского ун-та (Нью-Хейвен), сотрудничая с эстонским поэтом и искусствоведом Алексисом Раннитом. В 1983 переехал в Париж, где работал в старейшем эмигрантском еженедельнике «Русская мысль», поддерживая лит. и дружеские связи с И. В. Одоевцевой, К. Д. Померанцевым, З. А. Шаховской и поэтами «третьей волны» – Б. Кенжеевым, Н. Горбаневской, Ю. Кублановским. Одоевцева диктовала Р. перв. главы своей незаконченной кн. «На берегах Леты», которая должна была стать заключительной частью трилогии вслед за мемуарами «На берегах Невы» и «На берегах Сены».

В 1991–97 Р. был личным секретарем Великого князя Владимира Кирилловича и его семьи, которую сопровождал во время более чем тридцати визитов по России, а также Грузии, Украине и европейским странам.

С кон. 70-х стихи, рецензии, статьи и переводы Р. широко печатались в эмигрантской периодике, а с 1989, начиная с публикации Мих. Дудина в ж. «Звезда», – и на родине. С первых же публикаций искушенным читателям стало ясно, что на поэтич. небосклоне зажглась ярчайшая звезда, а лит. критики признали, что в русской поэзии появился настоящий мастер самостоятельного, авторского свободного стиха.

В 1986 в Нью-Йорке вышел перв. стих. сб. Р. «Шпалера». «Смещая границы стихоразделов, упрятывая рифмы в разные места строки, применяя несовпадение синтаксической и ритмической паузы во много раз чаще, чем это принято как выделяющий прием, поэт создает не верлибр, но «русский верлибр» – штука, мало кому удававшаяся», – писала в послесловии к сб. Н. Горбаневская. В статье о стих., вошедших во второй сб. Р. «Оный день» (СПб., 1997), Г. Погожева отметила, что «форма для этого поэта не самоцель, и то и дело эту свободно льющуюся речь кладет на музыку ни на минуту не покидающая его гармония». Автор послесловия к третьей кн. стихов Р. «Последний снег» (СПб.–Париж, 2003) Б. Кенжеев подчеркивает: «Я рад приветствовать едва ли не единственного русского поэта, которому удалось отказаться от классических оков – но сохранить и приумножить лирическую страсть». О сб. «Ветер созерцаний» (СПб., 2008) В. Вебер писал, что «читая Радашкевича, совершенно забываешь о размере и рифмах… тексты [у него] производят впечатление завершенности, это всегда пьеса, имеющая начало, кульминацию и финал… и везде есть отсылка к реалии, позволяющая размотать ассоциативную цепь, прочитать символику, то есть понять поэтическую мысль». Достоинства и своеобразие поэтики Р. охарактеризовал Д. Давыдов: «Будучи идеологически скорее консерватором, Александр Радашкевич понимает этот консерватизм не как автоматическое воспроизведение канона, но как своего рода «приключение» в прошлом, осознание истории как стилистического явления. Ажурные конструкции Радашкевича (порой неожиданно близкие – скорее типологически – к опытам Ферганской школы) тяготеют то к деформированной силлабо-тонике, то к свободному стиху, то к столь редкой в новейшей отечественной поэзии попытке возрождения силлабического стиха. В стихотворениях Радашкевича анжамбеман становится одним из основных приемов: поэтическое сообщение, подчас нарративное или риторическое, оказывается внутренне расчлененным, что создает особую форму поэтического остранения сказанного».

Сам Р. определяет свой стиль как «интуитивный верлибр» и считает, что «верлибр требует еще большей организации, чем рифмованный стих» и что «искусство без ограничений, без рамок существовать не может. Чем сильнее напряжение, тем дальше и выше летит выпущенная на волю стрела».

При всем разнообразии тематики поэзии Р. в ней существует мощный сквозной мотив – образ Петербурга, о котором автор говорит: «Это моя духовная родина. Это моя Атлантида. Я всегда душой туда возвращаюсь – и во снах, и наяву». Тема любимого города является трагическим и счастливым рефреном творчества Р.: «А ты уже совсем не мой, мой / град упругого блаженства…», «из тьмы чужбин я выхожу к Неве, / где финский ветер трогает губами / свирели выпуклых мостов», «Ты снова по душе /и не по силам снова, бессмертник / каменный, заплаканной душе», «за Петербург седой души, / как чайку на плече, / пока я жив, пока я мёртв / в когда и в никогда, / за стаю ангелов немых / в колоннах и крестах».

В целом Р. привнес в современную русскую поэзию элитарные черты, звучание «хрустального клавесина» – естественный изыск, утонченную иронию, элегантную просвещенность, которые, в сочетании со склонностью автора к стилистическим и смысловым парадоксам, к образным перевертышам, оригинальному ритмич. рисунку, представляют собой лит. явление, кот. на сегодняшний день по праву можно назвать «стилем Радашкевича».

В 2009 в СПб. издан во многом биографич. роман Р. «Лис, или Инферно», о кот. автор сказал, что это «проза поэта» и что в нем «практически нет ничего выдуманного, и события тоже реальные, но персонажи из моей и не моей биографии немного перемешаны, как карты в колоде».

Р. – автор поэтич. и прозаич. переводов с английского, французского и эстонского яз. произведений Дж. Хаббэла, Дж. Болдуина, М. Юрсенар, А. Ран-нита и др. Публикуя перевод романа Болдуина «Комната Джованни», редакция «Зарубежных записок» (Мюнхен, 2005, № 2) предварила его словами: «Новый перевод, выполненный замечательным поэтом и переводчиком Александром Радашкевичем… обладает множеством литературных достоинств, вытекающих из масштаба и характера дарования переводчика, в совершенстве владеющего английским и французским языками, не говоря – блистательным русским. Мы горды выпавшей нам честью впервые познакомить читателя со знаменитым романом в новом переводе».

В 1994 Р. основал при петербургском изд-ве «Лики России» лит.-историч. серию «Белый орел».

Р. – член Союза российских писателей и Союза писателей XXI века, официальный представитель Международной Федерации русскоязычных писателей во Франции, участник фестивалей поэзии в России, Грузии, Англии, Германии, Бельгии, Индии и др.

Живет в Париже.

Н. ЗардалишвилиЭнциклопедия «Литературный Санкт-Петербург. ХХ век»

Сказка жизни

Волошину

Как спится вам, львиноголовыйМакс, в нагорной той могиле,качаемой, как зыбка, астральнымискрипучими ветрами под смуглымсолнцем, ласкающим хрестоматийноКиммерии полынные холмы?Икону моря облепил кишащий пьяноплебс, и под немой луною лупанарийревёт и день и ночь, и отползаютмшистые драконы гор в своёничто достойно.Как вам не спится, глядя на вашкорабль-дом и профиль, ваянныйантичными ветрами из вулкана?Как не живётся в слепых лунарияхбессмертья над бухтой жизнилупоглазой? Вы – только гроб,в котором тело бога погребено.Сквозь колкие миры любви, какте неверные кометы, вели менявы с юности за руку с улыбкойчающих богов.Шипит на сковородке барабулька,и горько реет дикий гусь над понтом,и грудой мятых тел побрезгаютбольшие шоколадницы, роняясамоцветную пыльцу, и вас никтоне видит здесь: изгнанники,скитальцы и поэты вновь венчанымерцающим венцом, и алчущийАлкей сих радужных краёв рисуетна полуночной волне к лунезмеящиеся тропы.За соль дорог, за хлеб пустыхнадежд и ветер акварельный наплече, за парус рваный, латаный,холщовый, за прах на стоптанныхкотурнах и сирый плащ ветров,за боль внежизненных обид ночамиспасибо вам, мой раненый пророкв лавандовом венке на синихлунных льнах, где кристальноюпылью вселенных обрастаетcorona astralis.IX. 2008. Коктебель

Элегия холмов

И в первый день остатка нашей жизни, вкушаяжирную прощальную черешню бургундскихаховых холмов и к континентам-облакам душойизмятой припадая, я праздновал за ласточкамибыль, над ней, как жаворонок, зависая итрепеща подобьем острых крыл над окоёмомгромкой тишины, где дверца снов захлопнетсяза нами и лысый прокричит петух, что, мол,пора запить чесночную головку шампанскимишипучими глотками, как юный дедушка КолаБрюньон, ваяющий над явью облака, и увестилегавую сквозь звон обветренного утра и вязьволнистых троп туда, где в первый день остатканашей жизни мы, упадая лбами в окоёмподоблачных метаний и зевот, захлопнем засобой сквозную дверцу снов, открыв, что нет нив прежде, ни в потом, того, что смотрит в душуныне, не видя в ней, как в небе, ничего, –лишь синь да ласточек, целующих грядущиедожди, лишь облаков простёртые холмы,повёрнутые к нам сиятельной подошвой, каксотни зимних лет назад, как в лета нашихзим, как в первый день остатка нашей жизни.2008

Сказка жизни

Сказку, написать золотую сказкуо кольце, мандрагоре и гроте,о ветрах в сикоморовой роще и омшистом трёхбашенном замке,где на троне, в короне из замши,почивает с открытым глазомполовинка зелёной змеи, истекаясмарагдовой кровью, о заблудшемохотнике-принце в опрокинутомвзгляде лани, – написать и пуститьпо миру сто печалей в смертельномвальсе и надежды лазоревый ключик,поржавелый и ломкий, как пряник,подложить под подушку неспящим,как в цветные слова букварей.Вознести в поднебесие башни,заживляя, как братья и сёстры,в них астральные рваные раны,плюхнуть снеди всем карлами карлицам, ковыряющим вилкойв зубах, словно критикам – пряные«измы». Сказку, поминать золотуюсказку, как хромые собаки, какстарые кошки на обочине стёртыхдорог… Только лучше её намс тобою от пространного «жили-были»до финального «в рот не попало»,спотыкаясь на каждом камне,только лучше её нам, такую-сякую,золотую, вживую прожить.2008

Пустынник

Ни жало жизни, ни кресты,цепляющие даром за пустотупустот, ни гефсиманскаягромадная тоска, ни нечтозамышляющие тени, чтошарят по тупым углам, ниглыбы мраморные облаков,ни стёртые слова, ни снымирские, ни предрассветные,когда нам снится детство,уж не мешали отшельникуглядеть в святое небо раннихвечеров в скиту забвенном инемом, куда никто по волеили оной против не доходилгодами по кромке пропасти,тропой петлистою, звериной.Так жил бесхитростно, не знаятоскования в глазах и думамичела не морща, читать от векавовсе не умея ни святцев, нипсалтыри, не зная молвить«Отче наш», и лишь, бывало,твердил на ветер: «Господи,я – твой, ты – мой». И большеничего. И никого там больше.«Я – твой, ты – мой». А душукак сомлевшую отдал, так намогилке взошло ветвистоеседое деревцо, сокрывшеееё крылатой тенью, и налистке, на каждом маятном ималом, «я – твой, ты – мой»читалось всякому и никому.2008