Зеница ока. Вместо мемуаров

Потом все замерло, и лес стал редеть. Тропинка пошла вниз, меж осин засветилась река, замелькали быстрые тени каких-то животных. Ушаков и Ожегов обнаружили, что тропинка вся перерыта чьими-то копытцами, и вдруг — ах! — из орешника высунулась морда папы-кабана. Все как полагается — торчащие клыки, налитые кровью глазки. Еще секунда, и появился мощный плечевой пояс. Еще секунда, и папа-кабан, не рассусоливая, ринулся на Ожегова.

Ожегов тут же взлетел на осину и закачался на ней, обвиснув сразу всеми членами. Кабан же понятливо налетел на осину, боднул ее пару раз и принялся рыть, подрывать устои клыками и копытами с ужасающим сопением.

Несмотря на всю трагичность момента, в голове Ожегова сформировалась оригинальная мысль.

«Какое счастье все-таки, — подумал он, — что я произошел от обезьяны, а они, — с неожиданным уважением к кабану, — а они все-таки нет».

Ушаков разбежался и — ногой кабану в брюхо, как будто бил штрафной удар. Кабан и ухом не повел, продолжая копать. Его интересовал только Ожегов, хотя, еще раз подчеркиваю, никакой существенной разницы между молодыми людьми не было.

— Какой странный зверь, — крикнул Ушаков Ожегову. — На меня ноль внимания. Даже обидно.

— Беги на турбазу, — прошептал изнемогающий Ожегов. — Зови на помощь. Пусть вооружаются и спасают.

— Ты уверен? — усомнился Ушаков. — Все-таки как-то странно: ты на дереве, а внизу кабан. Начнут иронизировать…

— Я много думал об этом, Ульян, — простонал Ожегов. — В конце концов, ничего странного — я на дереве, а внизу кабан, ничего парадоксального…

— Я тоже так думаю, Олег, — сказал Ушаков, — все-таки мы высшие приматы и если логически… Короче говоря, бегу! Продержишься?

— Тут ему работы минут на двадцать, — прикинул Ожегов. — А я уже елочку соседнюю присмотрел.

Ушаков рванул вниз по тропинке.

Он бежал с колотящейся в висках кровью, с колотящейся в голове невесть откуда взявшейся песенкой: дружба всего дороже — это праздник молодежи…

Навстречу медленно брел по тропинке инструктор альпинизма Магомед.

— Спасать!.. Он!.. Кабан!.. На дереве!.. Человек!.. Висит!.. Бежим! — орал, подбегая, Ушаков.

— Спокойно! — рявкнул Магомед, чуть ускоряя шаги.

Когда Ушаков и Магомед вышли на поляну, кабан вдохновенно заканчивал свое дело — клочья корней и комья земли так и летели в разные стороны. На сильно накренившейся осине сидел Ожегов.

— Жорка, пошел прочь, свинья эдакий, шайтан! — крикнул Магомед.

Кабан вздрогнул, отскочил от осины, яростно покопал землю в сторону Магомеда, но был он явно сконфужен.

— Опять эти дурацкие шутки! — орал Магомед. — Проходу не даешь приезжим! Думаешь, если в заповеднике живешь, то все тебе можно? В конце концов, съезжу в Карачаевск, получу разрешение на отстрел, прощайся тогда со своими хрюшками!

Кабан сопел, пятясь задом, как бы говоря: не шуми, понимаю, понимаю, — и наконец, вильнув хвостиком, спрятался в орешнике.

— Ужасный зверь, грубый, — сказал Магомед и повернулся к Ожегову: — Слезай, дорогой товарищ, не смущайся.

В этот вечер на турбазе «Горное эхо» произошло братание. Ожегов и Ушаков слились в вечной дружбе и любви с инструктором Магомедом, начальником спасателей Семенчуком, барменом-массовиком Мишей и истопником Перовским Колей.

— Приезжайте в Москву, ребята, — весь словарь подымем на ноги… кабинет в «Арагви»… кафе «Лира»…

Между тем происходил вечер отдыха.

Турбаза дрожала от летки-енки, качалась, скрипела. Туристов не было, танцевали поварихи, официантки, судомойки, инструкторы, библиотекари, все свои. Пришли, конечно, девушки и из соседних ущелий. Их приняли. Пришли, конечно, побезобразничать и геологи из ближнего становища. Их Магомед спустил с лестницы.

— Неужели человек может погибнуть от кабана? — вдруг ахнул Ожегов и побелел. Яркая в своих чудовищных подробностях картина собственной гибели «от кабана» предстала перед ним.

— Человек — эфемерида, — задушевно пояснил Семенчук. — В сезон у меня с одной Чернухи столько сыплется вашего брата, где руки, где ноги — не поймешь. А иной раз сидишь тихо, пьешь чай, вдруг крики, шум — профессор математики в речку свалился, спасайте. Ну, едешь на мотоцикле к Горночкару, к запруде, ловишь профессора.

А в буфете взволнованный Ушаков жаловался затуманенному Мише на непорядки в кооперативах и в редколлегиях толковых словарей.

Вот уже битых два часа Ушаков и Ожегов карабкались по склону Чернухи. Они давно потеряли тропу и шли напрямик через лес. Шли, естественно, на четвереньках от сосны к сосне, хватаясь за равнодушные бока вековых гигантов, временами припадая всем телом к земле, чтобы унять отчаянное биение сердец, измученных черным кофием в московских творческих клубах.

Склон был чрезвычайно крут и к тому же покрыт скользким настом из слежавшейся прошлогодней листвы и хвои. Молодые люди уже не разговаривали друг с другом, уже не делились впечатлениями, уже не обращали внимания на равнодушно-прекрасно-зловещую природу, уже не вспоминали в ироническом плане классическую поэзию, уже не бодрились, не боялись друг перед другом упасть лицом в грязь, а только лишь ползли вверх, хлюпая потом в подмышках, протирая затуманенные глаза, задыхаясь и охая. Что вело их вверх, какие гордые стремления, какая цель? Нет, ничего определенного не было, а было нечто туманное, словами не выразимое, расплывчатое, лишь некий душевный восторг, следствие горной эйфории.

Ведь очень много есть людей, не имеющих в своей жизни словами оформленной цели, но постоянно чего-то восторженно добивающихся, постоянно идущих куда-то вперед и вверх, постоянно находящихся в состоянии, может быть, даже очень странного душевного подъема. Вот, к случаю, частный пример из личного опыта. Давно пора было бы мне бросить этот рассказ на дно корзины или засунуть в наволочку, ибо какая же может быть цель в повествовании о нелепом отдыхе двух совершенно нелепых (хотя лично мне симпатичных) людей, но я все пишу и пишу, все карабкаюсь куда-то, потому что впереди маячит неясное, что-то мерещится, вроде бы какая-то горная вершина, вроде бы кустики рододендронов.

Впереди кое-где засветились пятна голубого снега. Ушаков и Ожегов приближались к границе леса, за которой начиналась снеговая шапка Чернухи. Они выползли на обширную желтую проплешину между сосен, упали ничком и зарылись носами в сухой, нагретый солнцем мох.

В это время над ними послышался нарастающий треск и по проплешине в метре от них скользнуло вниз со скоростью торпеды бревно в два обхвата.

Гулко ухая, стукаясь о живые сосны, разламывая подлесок, оно ушло вниз.

— Странное явление природы, — пробормотал Ушаков.