Зеркала

Когда мы вышли от доктора Махера, я сказал Гаафару Халилю:

— Видно, наш учитель уже в молодости обладал даром привлекать к себе людей.

— Привлекать к себе женщин, — хитро подмигнул Гаафар, — это совсем другое! — И убежденно заявил: — С его внешностью он мог бы играть первых любовников в кино!

Я процитировал строку Фараздака [91] , которая обычно приходила мне на ум, когда я глядел на доктора Махера:

В смущении он потупляет взор и говорит всегда с улыбкой…

91

Фараздак (640–732) — знаменитый арабский средневековый поэт.

— Не могу представить себе, — продолжал я, — чтобы доктор Махер когда-нибудь утратил свое достоинство. Если для других достоинство что-то вроде одежды, то у него оно — плоть и кровь.

И действительно, в течение всей жизни доктора Махера его поведение было безупречным. Тут я считаю своим долгом упомянуть о слухах, ходивших о нем в тревожную пору политических покушений, после второй мировой войны. Говорили, что он якобы послал секретное письмо королю Фаруку, в котором предостерегал его о возможных последствиях охватившего молодежь недовольства, разъяснял его причины и предлагал меры по предотвращению опасности. Это был один из слухов. И по сей день я не перестаю сомневаться в его правдивости. Все это были только домыслы на почве сложной политической обстановки. Вафдисты распространяли версию о том, что доктор Махер предложил королю распустить партии и установить диктатуру, которая взяла бы курс на проведение реформ и воспитание молодежи в традиционном духе. Экстремисты из учеников Салема Габра утверждали, что это призыв к контрреволюции. Этот слух в свое время меня буквально ошеломил. Каково бы ни было содержание письма, я воспринял его как нарушение конституции и демократии. В душе моей возникло противоречие между преклонением, которое я испытывал перед доктором Махером, и ясной политической позицией, на которой я стоял. Однако у меня не хватило смелости заговорить на эту тему с самим доктором. Гаафар Халиль оказался смелее. Разговор состоялся, когда Гаафар пришел к учителю попрощаться перед отъездом в Соединенные Штаты. Я пришел с ним вместе. И тут мой друг выложил доктору все, что о нем говорили. Доктор Махер спокойно выслушал его, а потом спросил:

— А вы верите тому, что говорят?

Гаафар Халиль не решился ответить утвердительно.

— Ну и прекрасно! — воскликнул доктор Махер.

Я вспоминаю мнения, высказанные о докторе Махере двумя людьми: его старым другом Салемом Габром и учеником и последователем Салема Габра Аббасом Фавзи. Салем Габр не только любил доктора Махера, но и восхищался им, однако считал, что он аристократ, который не знает, что такое бедность, а поэтому смотрит на народ сверху вниз, и его точка зрения, сколь бы она ни была искренна, чужда нам, как язык далекой планеты.

Аббас Фавзи, колкий насмешник, высказывался о докторе Махере с большей осторожностью, и не сразу, а постепенно, понемногу добавляя что-нибудь новое к своей характеристике.

— Он знатен и благороден, мамлюк из рода мамлюков! — сказал он однажды.

Я, зная ехидство Аббаса Фавзи, долго раздумывал над его словами. В другой раз, услышав от меня дифирамбы в адрес моего учителя, Аббас Фавзи изрек:

— Все это достоинства благородных богачей, не подвергшихся горькому испытанию бедностью!

Потом он заявил:

— В Египте благородство, богатство и ученость не могут совмещаться в одном человеке. Однако богатый человек имеет возможность выдавать себя за ученого. Он эксплуатирует умы бедняков — они собирают для него материалы, предлагают идеи, а он благосклонно все это принимает и ставит свою подпись!

А еще как-то заметил:

— Твой учитель не дурак поесть. Съедает в день столько, что хватило бы прокормить полк солдат. Скажи-ка мне, дорогой, когда он перестанет жевать и начнет думать?

Но мы-то своего учителя знали лучше, знали его ум, ясный и точный, широту его эрудиции. А его достоинство неоднократно подвергалось испытаниям, из которых он выходил с честью. Правда, я ощущал в нем внутреннее беспокойство в такие напряженные периоды нашей жизни, как пора политических покушений, каирский пожар, июльская революция, опубликование социалистических законов, но внешне это никак не проявлялось. Не думаю, чтобы какой-нибудь другой феодал был способен так же мужественно, как он, выдержать удар, лишивший его десяти тысяч федданов земли. Доктор Махер продал свой дворец в Мунире и купил виллу в Гелиополисе, где и по сию пору собираются деятели науки и культуры. Он по-прежнему добросовестно преподавал в университете до 1954 года, когда по достижении пенсионного возраста ушел на пенсию. Потом продолжал преподавать внештатно. Был назначен членом Высшего совета по делам литературы, получил от государства премию в области общественных наук и орден первой степени «За заслуги». Так революция оценила его вклад в науку и незапятнанную репутацию. Никогда доктор Махер не заявлял о своей преданности революции, поскольку был весьма далек от органов пропаганды и терпеть не мог афишировать свою персону. Однако в частных беседах и в кругу друзей он без колебаний высказывался в поддержку революции:

— Я убежден, все происходящее сейчас — это минимум того, что можно сделать, чтобы возродить нашу страну к жизни, — говорил он.

Ни в его словах, ни в поведении я не чувствовал ни малейшего осадка горечи. Поэтому не вижу смысла копаться в тайниках его души. Можно ли требовать от человека, подобного доктору Махеру, чего-то большего, чем мудро-спокойное отношение к революции, поставившей своей целью ликвидацию его класса; и он принял ее как исторически неизбежное событие.

В 1969 году доктор Махер отмечал свое семидесятипятилетие. У него собрались все, кто еще оставался в живых, старые университетские преподаватели и друзья — Салем Габр, Реда Хаммада, Азми Шакер, Кямиль Рамзи, Кадри Ризк, Гадд Абуль Аля, Аббас Фавзи, Садек Абд аль-Хамид и Ниамат Ареф, представлявшая своего мужа Зухейра Кямиля. Молодежи было мало. В салоне преобладали седые волосы, морщины и трости. В тот день я с особой остротой почувствовал быстротечность времени и его гнет, и вместе с тем его мудрое беспристрастие. Словно я сел в поезд и заснул, а проснувшись, обнаружил себя где-то на отдаленной станции. Доктор Махер сохранил, однако, ясную голубизну глаз, приветливую улыбку и обаятельное достоинство.

— Никаких юбилеев, — сказал он. — Время военное, и праздники отменяются. Это просто случай собраться всем вместе.

Разговор переходил от одной темы к другой, но всегда возвращался все к тому же — к ближневосточному конфликту. Он обсуждался со всех точек зрения: политики и экономики, философии и религии, в связи с общей международной обстановкой, научными открытиями, общечеловеческими проблемами, серьезными потрясениями на Западе и Востоке и в свете попрания прежних идеалов. Говорили и о будущем, о том, что оно нам сулит. Предположения были в основном пессимистические. Старики словно испытывали удовольствие, представляя грядущий мир в мрачных тонах. Наш учитель участвовал в общей беседе, однако мнение его было совсем иным.

— Да упокоит аллах душу Ибрагима Акля, — внезапно сказал он.

Почему он вспомнил о нем? Я знал, что он был его самым близким другом. На похоронах доктора Акля в 1957 году я единственный раз видел доктора Махера плачущим.

— Вера была для него такой же истиной, как и смерть, — продолжал доктор Махер, — такой же неизменной, как восход солнца. Говорите о мире что хотите. Пессимизм не нов. Однако жизнь развивается на благо человека. Подтверждение этому не только постоянный прирост населения, но и увеличение власти человека над миром.

Махмуд Дервиш

Махмуд был высок ростом и отличался худобой. Среди студентов его выделяли острый ум и редкая работоспособность. Вскоре эти качества завоевали ему уважение сокурсников и преподавателей, как египтян, так и иностранцев. Черты его лица были довольно приятны, однако человеком он был весьма сухим и замкнутым. Со всеми у Махмуда были хорошие отношения, но по-настоящему он не дружил ни с кем. Его единственным другом была книга. Отец Махмуда служил имамом в мечети в Гизе и вечно жаловался всем на свою многодетность и недостаток средств. Жилось Махмуду трудно. Едва он появился в университете, между ним и Агланом Сабитом с первого дня возникла вражда. Ее вызвал издевательский смех Аглана над должностью отца Махмуда.

— Ты чего смеешься? — спросил его Махмуд.

— А разве не смешно, что имамство считается работой?!

Махмуд накинулся на Аглана, обвинив его в невежестве. Мы едва разняли их, но враждебное отношение к Аглану сохранилось у Махмуда до конца учебы. Когда Аглана обвинили в краже торбуша, Махмуд свидетельствовал против него, и это в какой-то степени способствовало отчислению Аглана с факультета. Мы упрекали Махмуда, но он упорно стоял на своем:

— Обществу не нужен ученый вор.

Всякий раз при взгляде на какую-нибудь студентку в глазах Махмуда светился отблеск вечно подавляемого желания. А Суад Вахби просто сводила его с ума. Однако вместо попытки поухаживать за ней он повел кампанию против ее «бесстыдства». Донес декану об ее откровенных нарядах и о «беспорядке», который всякий раз вызывало ее появление в лекционном зале. Видимо, вынужденное воздержание при наличии сильного темперамента жестоко мучило его. Отец не придумал ничего лучшего, как женить Махмуда на его двоюродной сестре-сироте, и в следующем учебном году он появился в университете мужем неграмотной деревенской девушки. Он стал заметно уравновешеннее и с удвоенной энергией принялся за учебу. Письменные работы он выполнял особенно тщательно, привлекая массу источников и обнаруживая широкую эрудицию. К нашей шумной болтовне о политике относился как мудрец к лепету безумцев.