Зеркало вод

Усталый с дороги, Жак прилег после обеда, а под вечер они вместе с сестрой опять пошли в больницу. За ужином они снова увидели семейную чету, но на этот раз их взял в плен завсегдатай отеля, отсутствовавший за обедом. То был друг их отца — холостяк, продавец шерстяной пряжи, которого все звали Пингвином, поскольку на этикетке пряжи, которую, он продавал, был изображен пингвин. Жаку не понравилось ни его худое лицо, ни высокомерный тон, но друзья есть друзья, их выбирают не за добродетели, и раз отец дружил с Пингвином, то почему бы и Жаку не отнестись к нему благосклонно.

— В последнее время я не навещал вашего папу, — признался Пингвин. — Дела не позволяли.

Люди шушукались, будто торговля пряжей лишь маскировка, а основным занятием Пингвина были торговые махинации в Швейцарии. По крайней мере Жак смутно припоминал, что он уже слышал об этом, но от кого и когда — забыл.

— Передайте ему, что скоро я его навещу.

Видимо, это был не очень верный друг. Пингвин пожелал угостить ликером Жака и его сестру, и они не посмели отказаться. Выходя из-за стола, Жак увидел, что брюнетка так и впилась в него взглядом. В блузе свободного покроя, с темными тенями под глазами, она была хороша той красотой, которая быстро исчезает с годами, но сейчас она, казалось, сулила блаженство. Ее муж курил сигарету.

Пингвин повел обоих молодых людей в другой зал, где стоял телевизор. Рассеянно глядя на экран, Пингвин своим высокомерным тоном принялся комментировать политические события. Он был постоянным читателем «Минют».

— Ваш отец разделял мои взгляды, — объявил он.

Жака всегда раздражали глупость и вызывающее поведение людей. Ему достаточно было увидеть какое-нибудь неприятное лицо в автобусе или на улице, чтобы выйти из себя. Но почему, собственно, он хочет, чтобы его отец не имел ничего общего с этими злобными и ограниченными мещанами, любителями «Минют», ведь тогда он вызвал бы всеобщую недоброжелательность. В конце концов, образ мыслей человека — это продукт среды, воспитания и образования. И только. Нечего тут возмущаться или огорчаться. И все же хотелось бы знать: настанет ли наконец такое время, когда разум возобладает над мракобесием?

А впрочем, если вспомнить рассуждения великих мыслителей, не есть ли они лишь прикрытие низменных страстей? Жак зевнул. Взглянул на часы. Десять. Он подал знак Антуанетте, и они отправились спать.

На следующий день брат и сестра придерживались почти того же распорядка: ели в отеле, навещали больного, С момента приезда прошло менее двух суток, но они чувствовали, что этот режим уже входит у них в привычку. После обеда они решили зайти в магазин стандартных цен. Антуанетте понадобилось кое-что из туалетных принадлежностей и чулки. Она задержалась перед понравившейся ей недорогой блузкой. Ей явно было жаль от нее отказаться, и Жак предложил:

— Если хочешь, я тебе куплю.

— Нет, я прекрасно знаю, что у тебя туго с деньгами.

— Я еще могу позволить себе сделать подарок родной сестре.

Она не заставила себя долго упрашивать и, взяв блузку, отнесла к продавщице, которая положила ее в бумажный пакет. Касса весело пробила чек.

Когда они очутились на улице, Жак подумал, что в былые времена люди носили траур, заранее приобретали платье черного цвета — это был целый ритуал. Но промолчал.

К ужину за общим столом появились еще два новых сотрапезника, с которыми Жак был уже знаком, — чета коммивояжеров, мадам и мсье Мюллер, старые друзья их родителей. Судя по всему, они были хорошо осведомлены о болезни их отца.

— Хирурги оказались бессильны, — сказал мужчина. — У него не желудок, а губка.

— Если бы он столько не пил всю свою жизнь, — добавила его супруга. — Вот беда!

— Мы часто разговаривали на эту тему с вашей мамой. Какая славная женщина! Никогда ни единой жалобы. С нами, разумеется, — другое дело. Мы же старые друзья. Я познакомился с ними в девятнадцатом году, сразу после войны. Они жили в то время в Париже. Вы тогда еще не появились на свет — ни один, ни другая.

— Да, она не жаловалась. А он не вылезал из кафе. В сущности, он был неплохой человек, но слишком слабый. Он легко поддавался дурному влиянию. Приятели значили для него больше, чем семья.

Мадам Мюллер бросила на Пингвина испепеляющий взгляд, а тот, не желая делать вид, будто не понял ее намека, ответил резким выпадом:

— Скажите уж, что это мы убили его.

— Я этого не утверждаю, — возразила мадам Мюллер. — Я только сказала, что он легко попадал под влияние плохих дружков.

Она отчеканивала каждое слово, как бы вынося приговор.

— Каких это плохих дружков?

— Уж я знаю, что говорю.

Они порядком надоели Жаку и Антуанетте, которые предпочли бы остаться наедине и поболтать. Но попробуй помешать этим людям, которые с таким удовольствием обсуждают жизнь их семьи! Жак был не в состоянии отделаться от заботливых советов Мюллеров и их показного сочувствия. Впрочем, не удовлетворенный разговором с врачом, он решил не прерывать их, надеясь, что, быть может, врач не стал скрывать от посторонних то, что утаил от него самого, и сейчас он узнает от этих людей немного больше о болезни отца.

— Его давно уже донимает язва желудка, — сказал он. — Вы же знаете, его заставили делать мучительные исследования, а потом посадили, на диету. Дома покупали целые окорока в больших металлических банках. Он ничего другого не мог есть.

Жак хорошо помнил эти большие банки с ветчиной, удивлявшие его — он считал их роскошью.

— Это была не язва, а рак, — сказал господин Мюллер.

Он невнятно произнес это слово, и получилось «брак».

— Нет, позвольте, — сказал Пингвин. — Уверяю вас, это была язва.

— Я, скорее, придерживаюсь того же мнения, что и вы, — сказал Жак. — С тех пор как у него заболел желудок, вот уже много лет, я всегда слышал разговоры о язве и ни о чем другом.

— Ничего подобного. Конечно же, это был рак. Мы давно знали это.

Желая во что бы то ни стало доказать свою правоту, мадам и мсье Мюллер заговорили, перебивая друг друга, они во что бы то ни стало хотели переспорить Пингвина и навязать свое мнение. В конце концов, возможно, они были правы. Поди знай, не был ли это и в самом деле застарелый «брак»?

Хотя Жаку и Антуанетте из-за тяжелого состояния отца разрешалось посещать его в любое время, они являлись в больницу ежедневно в одни и те же часы — утром и после обеда. Они недолго оставались у постели больного. Господин Бодуэн говорил мало, слушал их рассеянно, казалось, его совсем не интересуют рассказы об их жизни и работе. Кончалось всегда тем, что они предлагали:

— Если ты устал, мы пойдем.

Он не возражал.

Однажды, когда он, по обыкновению, молча лежал, не слушая того, что ему говорит Антуанетта, она, пытаясь привлечь его внимание, окликнула его: «Папа!» Жак подумал, что она произнесла это слово с такой же точно интонацией, как их мать, которая обычно тоже звала мсье Бодуэна «папой».

Жак спал с родителями, а Антуанетта, должно быть, еще не родилась или лежала в своей колыбельке в те годы, когда он часто слышал в темноте голос матери, с упреком произносивший: «Папа!» А затем следовали обвинения и объяснения по поводу событий дня, смысл которых ускользал от Жака, так же непонятна была ему и причина вечного недовольства матери. Это слово «папа» знаменовало начало нескончаемой дискуссии, и Жак, притворившись спящим, внутренне съеживался и едва не выл, с тоской ожидая, когда же голоса умолкнут и закончится эта ссора, смысл которой оставался ему неясен, хотя он давно знал наизусть все интонации родителей. И вот сегодня он снова слышит это восклицание: «Папа!» — только машина застопорилась, и теперь уже на этом все кончалось.