Зерна огня, или Свидетель деяния

Волки, самое сильное племя подвластной королям Двенадцати Земель части Степи. Самое сильное, самое опасное… не две, не три, а пять семей Волков кочуют по Немалой Степи: Пепельные, Снежные, Песчаные, Камышовые и Солнечные. Из всех степняков Волки ближе всех в родстве с оборотнями-вильчаками, говорят, что они тоже умеют перекидываться в зверей – и лишь потому не бегают в волчьей шкуре, что каждый день волком пьет из них год человечьей жизни. Но и в людском обличье Волки – лучшие воины Степи; и не зря, когда слишком частыми стали жалобы купцов на грабежи вдоль караванных троп, к Джейранам, Лисам и Совам король послал капитанов, а к Волкам поехал сам, да еще и наследника с собой взял. Вся честь, какую только можно оказать, и все доверие: из охраны – лишь мальчишка-порученец, пограничник, знающий степные тропы. Только так и можно убедить степняков в силе, что незримо стоит за плечами: явившись напомнить о долге с открытой спиной, бездоспешными. Зная: тонкое волчье чутье уловит твой страх, едва он родится, и тогда – берегись.

Голос Лерки дрогнул:

– Пепельных помнишь?

Король пощипал ус:

– Уж не о той ли ты зеленоглазой, что каждую ночь уводила тебя в степь, а, сынок?

– О ней.

– Не думал я, что у вас с ней так серьезно. Я ведь видел, сын, как вы прощались.

– Я тоже не думал. Даже и в мыслях не было, веришь? Кто я, и кто она? Даже не дочь вождя, обычная нахальная девчонка. Разве примут у нас такую королеву? Да все наши князья… Я ведь ей сразу тогда сказал: не записывай в женихи.

– А она?

– Смеялась. – Губы принца тронула улыбка. – Говорила: я взрослая уже, могу сама парней выбирать, хоть тебя, хоть Владку вашего, хоть на ночь, хоть на всю жизнь. Говорила, – теперь принц нахмурился, – уйдешь, плакать не стану, ты свободен, я свободна. А потом…

Лера замолчал. Молчал и король: он понял, о чем говорит сын, и это «потом» было не из тех дел, что трудно делать, но легко и весело вспоминать. Задержись тогда Лерка с зеленоглазой еще немного…

Но они, усталые и расслабленные, как раз брели к стойбищу. Это была их последняя ночь вместе, они знали это и принимали, и от близости расставания куда острее казалась недолгая случайная близость: словно судьба коснулась крылом, пролетая мимо. Может, потому и залитая полной луной степь стала вдруг открыта и распахнута перед ними, потому и – услышали? почуяли? – оба в один миг остановились, встрепенулись, и каждый понял без слов: объяснять другому, что стряслось, – незачем. Полураздетый Лерка выхватил палаш, второй раз в жизни добром помянув стократ клятого капитана, битьем приучавшего сопляков-новобранцев и до ветру ходить оружными. Его подружка, одобрительно сверкнув зелеными глазами, оборотилась в волчицу – поджарую, сильную, с черной полосой по хребту – и, вздыбив шерсть на загривке, коротко провыла тревогу. Мотнула головой: мол, что стал, бежим! И они понеслись к стойбищу, слыша впереди нарастающую суматоху, а позади чуя слепую злобу зверооборотней-вильчаков. И, совсем немного не добежав до людей, развернулись – плечо в плечо, в единый миг поняв: пора! Если не хочешь, конечно, чтобы охваченная древним безумием стая вцепилась и растерзала со спины, как последних трусов.

И тек по лезвию палаша серебряный лунный свет, мешаясь с черной кровью, а за спиной вертелась, клацая зубами и зло взрыкивая, девчонка из Волков, и подумалось невпопад: а всего-то лет сто назад вильчаки еще помнили былое родство и не нападали на степняков. Дичают… и глупеют! Раньше, говорят, они окружали, кидались со всех сторон. А тут – беспорядочная стая, истинные волки и те умнее нападают… но тем, кто стоит на пути яростной серой волны, не легче от нынешней тупости оборотней. Спешит от стойбища подмога, но успеет ли? Девчонку жаль… крутануться, проверяя: как она там? Шатается, густая шерсть слиплась от крови. А вон и факелы пляшут в ночи, вроде и близко уже, да не успеют, нет.

– Ле-ерка-а, – пронесся над ночной степью звонкий голос порученца Владко. Ну вот, сколько с ним бился, чтоб бросил официальное «ваше высочество», а вильчаки враз добились.

– Беги! Туда… к ним!

Мотнула головой; покатился, сминая траву, рычащий клубок – не разобрать, где она, где зверь. Что ж, видать, вместе нам гибнуть, милая? Ударило в спину, извернулся, падая, отмахнулся клинком, не глядя, – всяко не промажешь. Щекочут спину метелки лисохвоста, обдает лицо смрадное дыхание, обжигает кожу оборотнева горячая кровь. Живот коленями прикрыть, а горло? А на это убитый зверь сгодится! Тяжелый, правда, не вздохнуть – да что уж толку дышать, когда чуешь, как волчьи клыки живьем рвут тебя на мясо? Еще бы хоть одного с собой захватить, и ладно… прощай, зеленоглазая моя… я не жалею.

Лерка не помнил, что было дальше, зато королю Егорию впечаталось в память намертво: как добивали стаю, как несли в стойбище двоих, успевших поднять тревогу, изорванных до полусмерти, едва дышащих… как старуха-травница в шею выгнала его из своей палатки, и он сел на землю рядом, и слушал невнятное бормотание, и молился…

Как рядом остановился вождь, уронил:

– У тебя хороший сын.

Как бесшумными тенями скользили мимо женщины.

Как пальцы вновь и вновь нашаривали на груди амулет с половинкой готового наговора переноса, и как вновь и вновь напоминал себе: травники степняков – ничем не хуже столичных магознатцев, и сам Вахрамей у них какое-то время учился, а уж укусы оборотней кому и лечить, как не им.

Как вышла из палатки старуха, скрюченная, похожая на полуощипанного стервятника, прошамкала устало:

– Жить будут, оба.

Как зыркнула на вскочившего Егория, кивнула:

– Зайди.

А там, в палатке, пока привыкали глаза к полумраку, сунула ему в руки чашку, буркнула:

– Выпей, а то лица на тебе нет.

Он и выпил – и заснул прямо там, рядом с сыном. И проснулся лишь на другой день, с больной головой, но до странности спокойный. А Лерка уже начал приходить в себя, и следующие несколько дней, хоть и смешались в памяти короля, прошли без тревоги. Заживали страшные рваные раны, зарастали новой кожей, оставляя на память путаные нитки шрамов. Бормотание травницы сменялось молодым смехом. Останки перебитой стаи растащили падальщики, и жизнь стойбища вошла в привычное течение, подхватив и затянув задержавшихся сверх приличного срока гостей. Впрочем, они уж и не были гостями, а почти что своими: как ни крути, а вместе пролитая кровь сводит куда ближе и прочней любых договоров.

Уже через десяток дней Лерка и ходил без поддержки, и садился в седло, но лишь на новую луну Фаяра, старуха-травница, признала: здоров, можно и в дорогу отпустить. Тут и устроил вождь для гостей большую охоту, а после задал прощальный пир. И не только Егорий косился тогда украдкой на принца, проверяя, как держится молодой удалец. А после пира, наутро, уже прощаясь, вождь снова сказал гостю те же, мертво засевшие в памяти слова:

– У тебя хороший сын.

И на этот раз Егорий ответил – не скрывая дрожи в голосе:

– Хороший, верно. Спасибо, брат.

И вот хороший сын, лишь снова оказавшись на грани смерти, нашел время признаться отцу в том, что давным-давно следовало сказать. Ну не дурак ли?

– Помнишь, как она сказала? В последний день, на пиру… или нет, это после пира было, ты уже, наверное, не слышал. «Нравишься ты мне, храбрец. С тобой бы и волю свою позабыла». – И принц, будто разом лишившись последних сил, закрыл глаза.

Не хуже самих степняков знали король и его сын, что означала прощальная фраза зеленоглазой Волчицы. Девушка, что не пожалела для парня таких слов, будет хранить ему верность и ждать сватовства. Ровно год.

– Ох и дурень ты, сынок, – покачал головой Егорий. – Самый что ни на есть дурень.

Принц словно и не услышал. Весь он был там, в давнем весеннем утре, и в голосе его звенели вина и отчаяние:

– Я ответил: не жди, только год зря потеряешь. Веришь, отец, я и не понял тогда… а только, на кого ни взгляну с тех пор, все не то. Словно зачарованный.

– А…

– Нет, – прервал отца принц. – Не такой уж я лопух! Сразу проверил, чисто. Да и нет такого, чтоб сох я по ней или там тосковал, ночей не спал. Или там, чтоб самой распрекрасной ее считал, чтоб никто другой и не снился. Понимаю ведь: обычная девчонка. Просто… вот как сказать? Вспомню ее – и на сердце теплеет.

Валерий умолк; молчал и король. Лерка вспоминал прикосновения твердых маленьких ладошек, привычных к поводьям, тяжелому ножу и боевому луку. И мягких, таких мягких губ. И серую шерсть, мокрую от крови, блестящую в свете факелов. А Егорий думал: многие хотят породниться с правителем Двенадцати Земель, многие надеются поиметь свою выгоду через юную супругу Валерия, а вот Волкам для союзнического договора хватило слова – по обычаю Степи. Никаких бумаг и подписей, лишь руки встречаются в пожатии над костром, и меняют хозяев боевой лук и кинжал, и стоят рядом кони, лениво отмахиваясь от слепней. Просто, недоказательно – и незыблемо.