Zевс
Шрифт:
Олег начал ныть про брендовую майку, которую испортит, которая, между прочим, из Барселоны… И про то, что – фу – в Париже – и пиво… И Леша тонко улыбался. Давай, давай, позорься.
– А давайте! – радостно воскликнула Света – единственная.
И она стала так лихо шутить про мокрую футболку, которая облепит ей грудь, что даже Кирилл смущенно хихикал. Она вогнала в краску и самого Лешу, ударившись в вопросы языкознания. «Бир-шот-генг, или бир-шот-бэнг? Я и сама не помню… Как все-таки правильно? Вроде как подходит «бэнг», потому что это – бум, взрыв; но ведь там уже есть «шот», который как бы «выстрел»… Может быть, тогда все-таки «генг», потому что это «банда», а это ведь групповая игра…» Все наконец-то радостно ржали над такими недвусмысленными изысканиями. Леха действительно, кажется,
Вгоняя в краску даже матерых кавээнщиков, бурно хохоча, Света в своем бесстыдном ликовании даже переигрывала.
Леша покривился.
Он не ожидал, что она вдруг согласится, примчится из Питера, да еще и усмехнется в ответ на заикания удивленного Леши, – заикания о визовых формальностях, – «Не проблема ваще, мне финны сделали шенген на пять лет». Этим она, видимо, демонстрировала, сколь роскошна и красива ее другая жизнь – в северной столице.
Он вообще-то и не собирался ее приглашать! Можно сказать, что это была рассылка всем старым членам команды: кто откликнется. (Разумеется, почти никто. Все чумовые ребята, десять лет назад мощно отжигавшие на сцене, столь же мощно пустили корни на малой родине: дети, кредиты на «Лексус» и вздутые животы.) Свете это отправилось почти автоматически… Леша вообще не думал когда-либо увидеть свою бывшую «гражданскую жену» (они так со смехом говорили, недолго, пару месяцев) живой: однажды впустив весть и мысль о ее смерти, «раскопать» и вернуть в стан живых обманувшую и предавшую его – да их всех – девушку Леша так и не смог. Конечно, много лет они не общались. Конечно, Леша вряд ли даже думал, что это действующий электронный адрес.
И тут она примчалась: здрасте, я готова! – вся такая истерично цветущая… Хотя годы подсушили ее. И нездоровый цвет кожи. Видно, курит.
Леше почему-то было приятно так – оценивающе – разглядывать, убеждаясь лишний раз, что ничего в нем не дрогнет. Ну привет? – Привет. Хочешь ехать? – Поехали. И как будто ничего никогда не было: ни этого оглушительного расставания…
А может, веселье она теперь и не изображала. Может, и правда уже другой человек. Того – похоронили. А этот искренне не помнит ничего и смеется.
Новые ребята из команды в ответ как бы оказывали ей знаки внимания, но Лехе все это было по барабану. Да в конце концов, он приехал отдыхать.
…К ночи Леша и сам будто бы подобрел.
Они натаскались, устали, погасли. Разошлись по номерам. Леша еще спускался к портье с заученным «Please, open my bottle», портье долго что-то говорил, а Леша беспомощно улыбался, успокоенный, впрочем, что удалось четко выразить свою мысль. Портье шагал с ним в ресторан, отпирал ресторан, зачем-то не зажигал свет, отчего – в темноте – особенно долго звенел вилками-ложками, не находя в них штопор… Леша с наслаждением покурил на крыльце. Проскользили мусорщики, освещаясь. Молодцеватые (снова – негры), они лихо лепились к громоздкому фургону, балансируя на крохотных задних стойках, их, будто на сцене, заливал свет специальных фар, что только подчеркивалось ультра-зелеными жилетами.
Воздух свободы.
Штопор нашелся: вино в черной бутылке оказалось таким густым, что тоже черным почти, и не было даже рубинового проблеска, который, конечно, был бы в бокалах: здесь же и сейчас в вине как будто за ненадобностью выключили свет. Здесь же и сейчас – прямо в лифте – Леша не удержался и сделал большой глоток, с наслаждением.
Но они никак не могли начать. Поднявшись в номер, Леша еще долго ждал Кирилла из сортира (стеснительный мальчик, он, видимо, надеялся успеть как следует побыть в одиночестве, пока сосед ходит с бутылкой). Потом Кир глянул на часы, испугался, что Яна в Москве ложится спать без пожелания доброй ночи, умчался с ноутом вниз… Открытая бутылка, полная прекрасного бордо, ждала, ждала, ждала. Чтоб хоть чем-то занять себя, Леша ходил в ванную, мочил под краном куски туалетной бумаги, тщательно и почти с любовью отирал свои ботинки, стоящие у дверей. Обувь на улицах быстро покрывалась едва заметной белой пылью.
Люксембургский
сад потихоньку рассеивал свой белый песок по городу, как радиацию.– Ну и когда мы, наконец, начнем? – Кирилл был весел и грубоват, вернувшись в номер.
Вот в такие минуты, когда он не играл в «сверхчеловека», Леха готов был, кажется, обнять его и даже сдержанно расцеловать.
Но вместо этого они пошли к бутылке, дискутируя, греется вино под настольной лампой или же не греется, или же сухое красное лучше подавать подогретым?
Над крышами шарила прожектором Эйфелева башня, как будто искала кого-то.
XIII
Или вот еще неприятная особенность «сверхлюдей». Каждый из них – колосс на глиняных ногах. Это как сверхзвуковой лайнер во дворе университета, где его втиснутость в пространство мешала оценить внешний облик, то, что так хорошо заметно на картинках: ощущение, что «Ту-144» сейчас шмякнется плашмя, расшибив свой породистый нос. Стремительность была заложена в самой конструкции: огромная машина как будто изначально стояла под углом от земли, и если задний массив держали многоколесные тележки шасси, то вся передняя часть зависала на единственной длинношеей стойке… И Кир гордился бы его, Леши, наблюдательностью.
Если бы не имел привычки гордиться только собой.
Его ахиллесова пята – в страхе выглядеть смешным, оказаться в глупом положении в чьих-то глазах и так далее. Даже странно, как это не мешало выходить ему на сцену в студенческие годы… а может, эффект сцены: даже выходя в КВНе, а не в «Вишневом саде», это все равно как будто не ты. А может, в те годы в нем это еще не развилось в такой степени… «Степень» Леша мог оценить теперь: самоуверенность, даже заносчивость, и сразу вдруг – нерешительность, почти паническая растерянность, если что-то может «пойти не так»… Весь этот натюрморт – с полной раскладкой составляющих – Леша мог оценить ветреной, избыточно южной ночью в Сен-Тропе.
Они растерянно перемещались в пространстве, времени: когда покидали Москву, осенние дожди омывали самолет едва ли не сильнее, чем жидкости против оледенения. Париж, если и маскировался под город позднего лета, то только днем: с последними лучами солнца силы оставляли его. Как одеваться, было непонятно. Рассовывали свитера по чемоданам; куртки то убирали, то доставали. Что до Лазурного берега, то он уже ни подо что не маскировался: не было ни намека на «бархатный сезон», а просто стояла овеществленная летняя картинка, солнце-ветер, и у берега, действительно, мутно-голубо-жемчужно взбалтывалось море. Леша потом спросил у всезнающего Литовченко, откуда этот цвет. Волны постоянно вздымали со дна мельчайший белый песок. У берега постоянно клубилась благородная муть. На других пляжах это бы играло на понижение – как же, грязная вода, – но здесь и это сумели объявить «лазурью» и сделать визитной карточкой…
Во французах и так было что-то крикливое, хвастливое – умение красиво подать даже недостаток, – а ложь в их устах звучала просто и естественно, но особо ярко все это явилось здесь, на юге: дома (как и двухэтажные надгробия на местном кладбище) могли казаться слишком вычурными, даже пошлыми от бесконечных мраморных ангелочков и розеток; клумбы – приторно яркими, люди – громкими… Но то, видимо, любой юг. Нечто безумное было и в позднем вечере в Сен-Тропе, когда обычные европейские картины улочек – ни души, окна зашторены наглухо – настолько не походили на центр с огнями, музыкой… и, оглушенному, могло показаться даже, что ходит трамвай, но это будет уже ложное воспоминание: просто трамвайные рельсы, вклиненные в брусчатку, так же ярко и фальшиво отблескивают разноцветными огнями.
Двуличность города подчеркивалась тем, что невозможно было купить бухла.
В многолюдном центре не находилось ни одного ночного магазина. Вовсю работали бары, но, – они зашли в два-три – очень дорогие: даже Олег, которого так и распирало от желания начать уже гламурную жизнь, требовал осесть в барах все менее уверенно. Леша не верил, что они так и протаскаются безуспешно, нет. Поэтому, едва заслышав русскую речь, он окликнул компанию каких-то малолеток.
– Эй, земляки, привет… Слушайте, а здесь есть какие-нибудь магазины? Вина где-нибудь можно достать?