Жалитвослов

— Ох, да что же это я? — засуетился Манусевич, отодвинул в сторону кувшин, стаканы. — Давайте его сюда, давайте. — Он вздел на нос очки и придвинул к себе жалитвослов.

Повисла пауза. Слышно было, как гудит огонь в печке. Колобцова неподвижно смотрела в одну точку. Манусевич, шевеля губами, читал, быстро перелистывая страницы. Дочитав, он отодвинул от себя жалитвослов, как давеча кувшин, снял с носа очки и задумался.

— А ведь до вас, Сергей Михайлович, — сказал он, кашлянув, — здесь я жалитвами занимался. Совмещал две должности, так сказать. Ну, доложу я вам, было и времечко. Отчеты каждый месяц надо было составлять — так много жалитв поступало. Так ведь и жалитовки тогда были другие — писали их в основном люди грамотные, не то что теперь. С такими жалитвами и жалитвослов получался — не чета нынешним. Сейчас ведь как? Берет такой спецьялист кипу жалитв, раз-два — и сляпал жалитвослов. Забывают старые обычаи, форму. Этакое повреждение нравов приключилось. В наше-то время жалитвослов следовало начинать с жалитвы предначинательной, для каковой брали обычно простенькую жалитву, вот как, к примеру, жалитовку этой бабушки. Она всего-то и просит, чтобы помиловали ее и отключили сок. Сок ей, конечно, не отключат, но помилуют. И таких жалитв нужен целый раздел. И только за ними, за просящими помилования, следует пустить серьезные жалитвы, в которых просьба изложена подробненько, с именами. Но что-то таких я у вас не вижу. — Манусевич, снова вздев очки, глянул в жалитвослов.

— Изветы я не включил, — отчего-то сконфузившись, произнес Кметов.

— А вот и зря, — сурово взглянул на него Манусевич поверх очков. — Как без этого? Для того жалитвы и пишут. Чтоб, значит, управу найти. Так, я говорю, жалитвы с именами, те — в конец.

— Я не буду изветы… — помявшись, сказал Кметов.

Манусевич и Колобцова переглянулись.

— Вот он, упадок нравов, обновление, — завздыхал Манусевич, а Колобцова ему поддакнула. — В прежние времена разве можно было такое от человека услышать?. Вера в правительство была крепче.

— Я ознакомился с жалитвословами, — произнес Кметов тверже. — Имена там называются с основанием, не облыжно.

— А это не вам решать, — вмешалась Колобцова. — С жалитвенника одного довольно — чтобы имя указал. А соответствующие органы сами решат, облыжно или не облыжно.

— Ну, не надо, не надо так, — остановил ее Манусевич. — Пусть Сергей Михайлович сам решает. Пройдет два-три слушания — и определится. Отчет мне нравится, хороший, сбалансированный отчет. Жалитвы подобраны актуальные. Внесите вот наши замечания — и будем зачитывать.

Кметов нагнулся вперед и задал вопрос, который мучил его уже давно:

— А куда мне следует подавать отчет?

Колобцова и Манусевич засмеялись.

— Подавать вместе будем, Сергей Михайлович, — сквозь смех проговорил Манусевич. — Дело это ответственное, ведь подавать, как выразились, отчет следует изустно. Голос должен быть казистый, привычка читать вслух да нараспев. Ну ничего. Сделайте покамест три копии, а оригинал принесете мне, он на нашу полочку пойдет. И готовьтесь на послезавтра — поедем в центр, на слушания. Там большое собрание намечается, со всей области съедутся жалитвы читать. Мне-то не впервой, а вы посмотрите… Зрелище презабавное.

Ничего не прояснилось для Кметова из его слов, только возникло больше вопросов. И он было собрался спросить про то, что такое слушание, как Колобцова вдруг произнесла:

— Да вы не путайте его, Богумил Федосеевич. Парень способный, сам разберется. Партия знает, кого назначать… А вы, Сергей Михайлович, загляните как-нибудь к Петру Тихоновичу, он уже вторую неделю интересуется, кто за наш жом будет читать.

— Да как же я загляну? — удивился Кметов.

— Да прямо так и загляните, — ответила Колобцова. — Петр Тихонович, он занятой, но для вас всегда время найдет.

Манусевич кивнул в подтверждение. Они сидели на диванчике и одинаково, с затаенной улыбкой, рассматривали его. «Эх, молодежь!..» — читалось в их взглядах, с некоторым сожалением читалось. Они ведь как славно поработали на своем веку. Сколько заслушано, сколько рассмотрено. Сколько постановлено, сколько оформлено. А теперь эстафета переходит к молодым. «Не посрамите нас, стариков», — читалось во взглядах Манусевича и Колобцовой.

«Не посрамлю», — подумал Кметов и встал.

— Вы что же, уже уходите? — разом вскричали Манусевич и Колобцова.

— Надо отчет доделать, — неуверенно ответил Кметов, снова садясь.

— Ну, если отчет, то тогда идите, идите, — заговорил Манусевич, толкая его мягкими ладошками. — Дело не ждет, а кваску можно потом испить, — он хихикнул.

Кметов неловко попрощался и почти бегом покинул архив. Он чувствовал и облегчение, и неудобство. Дождь на улице не переставал.

6

В своем кабинете Кметов словно бы очнулся. Он уже подметил эту особенность своего рабочего места отрезвлять, встряхивать. Отсюда, как с капитанского мостика, виделось широко. Светлая, четкая, пролегала генеральная линия до самого горизонта. Ее свет рассеивал клубящийся по сторонам морок, служил путеводным ориентиром, сильным и верным. Все мыслишки, пришедшие ему в голову после разговора с Камарзиным, неуверенность, оставленная посещением архива, истаивали при взгляде на этот ровный чистый свет. Он вдохновлял, поддерживал, настраивал на служение. Все во имя человека, все во благо человека. Наполнив стакан соком из установленного в кабинете крана, Кметов медленно осушил его. Сок был здесь особенный, с добавкой из ананасов, манго и еще каких-то тропических фруктов. Избранничеством пахнуло от него. Пускай напишет еще одну такую — переправлю Домрачееву, решил Кметов. Будут с ним органы разбираться. Это — не глас коллектива. Это — глас одного человека, заблудшего и требующего исправления.

Придя к такому решению, отдал Кметов свой отчет на перепечатку и отправился домой. Было уже поздно. Камарзин, небось, уже вернулся с занятий. Но Кметов даже не посмотрел на его дверь, когда взбегал по лестнице к себе. Завтрашний день он посвятит осмотру склада, подготовит себя к слушаниям. А сегодня надо спать. И Кметов крепко заснул, освещенный теплым светом генеральной линии.

Утром он пришел на работу в свое время, оставил портфель в кабинете, повесил пиджак на спинку стула и не спеша спустился вниз. День стоял зело чудный. Сияло оранжевое, как апельсин, солнце. Трава на газонах была доисторически зелена. Встречающиеся рабочие уважительно здоровались с Кметовым. Кметов тоже здоровался.

Склад был грузен, как собор. Ворота были распахнуты настежь. В темной глубине виднелись какие-то коробки. Кметов, немного робея, вошел и огляделся. Здесь было холодно. Повсюду громоздились штабеля деревянных ящиков с изображением апельсинов. Между ними были оставлены узкие проходы. Высоко вверху виднелись массивные металлические балки, оттуда доносилось голубиное воркование. Пахло апельсинами, деревом и голубиным пометом.

Не зная, куда идти, Кметов медленно шел по проходу, как вдруг какой-то голос завопил откуда-то сбоку:

— Стоять!

Кметов застыл на месте и тут увидел бегущую на него невиданных размеров крысу с апельсином в зубах. Шмыгнув мимо, она попыталась пролезть в узкий просвет между ящиками.

— Именем партреволюции! — завопил тот же голос, и мимо Кметова, грохоча сапогами, пробежал человек в синей спецовке, с винтовкой в руках. На ходу он передергивал затвор. Упав на колено, человек прицелился в крысу. Бахнул выстрел, от ящиков полетела щепа, крыса подпрыгнула и завалилась на бок. Апельсин покатился по полу. Человек подобрал его и, потерев о штаны, сунул в карман. Повернувшись, он заметил Кметова.

— Во что творят, — произнес он удовлетворенно.

Был он невысокого роста, сухой, голубоглазый. Волосы у него были реденькие, рыжеватые, уши топырились. Смотрел он весело.

— Как вы ее, — показал Кметов на крысу.

Человек ухмыльнулся. В передних зубах наблюдался у него ощутимый недостаток.

— Расплодились, — сказал он. — Воруют народное добро. А вы из конторы?

— Кметов. Из отдела жалитв.

— Ага, — сказал человек. — Я так и подумал. На проходной виделись. — Он ткнул себя в грудь: — Пыж я, Василий Степанович. Я тут сторожем.