Жалоба. С применением силы

III. Охотники на снегу

Зима всюду зима задним планом холмы снег на склонах возвращаясь вечером после охоты из левого края в пространство холста входят охотники следом псы вывеска косо висит на трактире олень и распятие холодает на дворе и только костер языками отзывается ветру кидаясь на хворост что суют ему женщины справа холм конькобежцы под ним Брейгель-художник все это впускает в себя выбирая для фона голый кустарник картина готова

IV. Поклонение волхвов

Вот Рождество Христово отпразднованное мною день назад Младенец на руках у Матери волхвы в заемном блеске их нарядов Иосиф, солдатня на лицах солдат сомнения похоже все писалось с каких-то итальянских образцов но видно разницу здесь мастерство письма и мысль все сводят воедино встревоженная ненасытность этой мысли что вопрошает и не может принять ответ но приняла рассказ и красками как на миниатюре в старинной хронике заставило предстать потупленный взгляд Девы произведение искусства и тут нельзя не поклониться

VI. Сенокос

Присущая ему верность жизни поражает как и скрытое устремление все превратить в искусство живописи Ренессанс так пытался это впитать но осталось поле пшеницы над которым гуляет ветер мужики с косами что уминают стог сена на телеге и косцы в поле это только его — сороки терпеливые лошади никто так и не смог это у него перенять

VII. Жатва

Лето! композиция выстроена вокруг одного из жнецов молодого парня пополудни прилегшего отдохнуть от работы раскинувшегося свободно на спине и сморенного сном женщины принесли ему еду а в придачу баклагу вина не воды же присели в кружок и судачат под деревом тенью которого пренебрег жнец этот центр покоя в мире дневных трудов

IX. «Притча о слепцах»

Страшно но хорошо сделана Притча о слепцах без единого всплеска красного в композиции где группа нищих по диагонали вниз ведет друг друга через весь холст, от левого края чтобы свалиться в канаву которой и обрываются картина и композиция возвращая к слепоте и незрячести явленной в лицах в грязной щетине изгоев их жалких пожитках на заднике чуть различимы заводь прачка крестьянский домишко шпиль церкви лица подняты словно бы к свету небес ничего лишнего скупость композиции где один за другим держась за посох уверенно бредут навстречу катастрофе

Венок из плюща

Все это — ложь, ложь и ложь. И только — повенчана с беспределом, — выходит наружу, сметая границы и рамки, или прячется вглубь, где ее — ни различить, ни увидеть. Антоний и Клеопатра — были правы, они показали нам, как это: Люблю тебя, или — незачем жить. Время желтых нарциссов кануло в прошлое. Лето, лето вокруг! — шепчет сердце, — лето, даже не в апогее. Так что — не поддавайся сомнениям: они ведь нахлынут, они могут — преждевременно нас поломать. Мы — лишь смертные. Но из смертности — можем бросить вызов судьбе. Можем даже — ничтожный шанс, но он есть — победить! И что нам до белых нарциссов, фиалок, которые вновь расцвели, ведь здесь — все еще — розы! И романтика страсти — она ни при чем. Суть любви есть жестокость, но в нашей воле преобразить эту жестокость, чтобы жить вместе. У любви — свои времена года, за и против резоны, и все, что там сердце бормочет во тьме, утверждая свое в конце мая. Не забудем, что свойство шипов — рвать плоть, ранить — и мне это знакомо, — продирался. Держись от шипов подальше, говорят тебе. Но невозможно: жить, избегая терниев. Дети собирают цветы. Пускай их… Но сорвав их, не знают, куда пристроить — оставляя вянуть у края дороги. В нашем возрасте воображение, игнорируя горечь фактов, заставляет нас воспарить, и вот — розы взметнулись над терниями. Да, конечно: любовь жестоковыйна, эгоистична, и просто — тупа; ослепленная светом, она просто не видит. Когда молод — она такова. Но мы стали старше, я — чтобы любить, а ты — быть любимой, и нужно — не важно как, одной только волей, сохранить дар драгоценный, этот дар — на кончиках пальцев. И — по воле нашей — да будет нам: после всего.

Уильям Карлос Уильямс С применением силы Рассказ

Новые пациенты — я знал только их фамилию: Олсоны. Приходите, пожалуйста, побыстрее, дочери очень плохо.

На пороге меня встретила мать: крупная, опрятная женщина, она выглядела напуганной. Было в ее поведении что-то заискивающее, когда нарочито радостно спросив из-за двери: это доктор? — она впустила меня в дом. Проходите, кивнула она за спину. Вы уж простите нас, доктор, дочь на кухне — там тепло. У нас дома иногда очень уж сыро…

Девочка, полностью одетая, сидела на коленях у отца. Тот попытался подняться мне навстречу, но я только махнул рукой — не беспокойтесь, и, сняв пальто, приступил к осмотру. Было заметно: они очень нервничают, и отец, и мать недоверчиво косились на меня — и тут же отводили глаза в сторону. Часто, вызывая врача, родители ничего толком не объясняют — это я должен рассказать им, что происходит; зачем иначе платить три доллара?

Ребенок буквально поедал меня взглядом — холодным, внимательным взглядом, при этом лицо девочки абсолютно ничего не выражало. Она не двигалась, будто впала в оцепенение; красивая, сильная, она напоминала телочку. Щеки ее пылали, дыхание было отрывистым, и я понял: у нее высокая температура. Алый румянец, копна роскошных золотых волос. Просто ребенок с картинки — из тех, что изображают на рекламных вкладышах и в воскресных газетах.

У нее уже три дня температура, начал отец, хоть убей, не понимаем почему. Жена давала ей все эти снадобья, все, как положено, а толку нет. Сейчас вокруг столько болеют. Мы и подумали, лучше уж вам ее осмотреть, чтобы мы знали, что там такое.

Многие доктора начинают с этого, обычный вопрос. На горло жалуется?

Родители — едва ли не хором — ответили: нет… Нет, сказала женщина, горло у нее не болит.

Горло у тебя болит? — обернулась она к девочке. Никакой реакции, все то же застывшее выражение на лице — и так же неотрывно смотрит на меня.

Я пробовала глянуть, сказала мать, ничего не видно.

В школе, куда последний месяц ходила девочка, было несколько случаев дифтерии, и мы все думали об одном и том же, но никто не произносил этого вслух.

Что ж, сказал я, полагаю, для начала надо посмотреть горло. Я улыбнулся — профессиональная улыбка, и спросив, как зовут ребенка, обратился к девочке: давай, Матильда, открой рот, посмотрим, что там у нас.

Безрезультатно.

Ну, давай, как можно убедительней произнес я, открой рот пошире и дай мне взглянуть на твое горло. Смотри, с этими словами я развел руки в сторону, у меня в руках ничего нет. Просто открой рот и дай мне посмотреть.

Такой хороший дядя, вступила тут мать. Смотри, какой он добрый. Ну же, сделай, что он говорит. Это же совсем не больно.

Я стиснул зубы. Не нужно было говорить про боль. Не скажи она этого, я бы своего добился. Ладно… Никакой досады, говорю спокойно, не надо резких движений: я придвинулся к девочке.

Едва я чуть сдвинул стул, ручонки девочки инстинктивно взметнулись, этаким кошачьим движением, к моим глазам, — еще чуть-чуть, и она бы их выцарапала. А так она заехала мне по очкам, они слетели — хорошо хоть не разбились, — теперь они лежали на кухонном полу, в полуметре от меня.