Жан Баруа

Крестэй д'Аллиз (не в силах сдержаться, он встает, и в полумраке раздается его хриплый голос, заглушающий шум).Французский ученый Дюкло уже ответил на подобный довод о национальной безопасности; он сказал приблизительно так: никакие соображения государственной пользы не могут помешать суду стоять на страже правосудия!

Возгласы: «Продажная шкура! Трус! Прохвост! Грязный еврей!»

Крестэй (с вызовом).К вашим услугам, господа.

Брань усиливается. Крестэй продолжает стоять.

Баруа. Не связывайтесь с ними, Крестэй…

Мало-помалу тяжелое оцепенение, вызванное удушливой жарой, гнетущей темнотой, дребезжанием старого вагона с жесткими скамейками, овладевает всеми.

Шум постепенно затихает.

Стиснутые в своем углу Баруа, Крестэй и Вольдсмут разговаривают вполголоса.

Вольдсмут. Печальнее всего, что эта благородная идея о служении родине была, я уверен, главной побудительной причиной поведения многих наших противников…

Крестэй. Ну нет! Вы всегда склонны думать, Вольдсмут, будто другие движимы высокими чувствами, идеями… А они движимы чаще всего собственной заинтересованностью, осознанной или неосознанной, а если уж они следуют не расчету, то общепринятым правилам…

Баруа. Постойте, по этому поводу мне вспомнилась сцена, которая меня очень поразила в день третьего или четвертого заседания. Я опаздывал. Я шел по коридору, ведущему в помещение для прессы, как раз в ту минуту, когда показались судьи. Почти одновременно, несколько позади, появились четыре свидетеля, четыре генерала в парадной форме. И что же: все семь офицеров, членов суда, не сговариваясь, одинаковым движением, ставшим у них машинальным и свидетельствующим о тридцатилетнем подчинении, разом остановились и замерли, вытянувшись у стены… А генералы, простые свидетели, прошли, как на смотру, мимо офицеров-судей, автоматически отдававших им честь…

Крестэй (неожиданно).В этом есть своя красота!

Баруа. Нет, мой милый, нет… Это бывший воспитанник Сен-Сира, [63] а не теперешний Крестэй. заговорил в вас.

Крестэй (печально).Вы правы… Но это вполне объяснимо… От людей гордых и энергичных дисциплина требует ежечасно таких жертв, что ее невозможно не уважать, зная, каких усилий она им стоит…

Баруа (развивая свою мысль).Кстати, только что вынесенный приговор повторяет сцену в коридоре… Осуждение изменника с ссылкой на смягчающие обстоятельства выглядит странным, нелепым… Но поразмыслите: ведь осуждение – это то же бессознательное отдание чести, к которому их приучила военная дисциплина, а смягчающие обстоятельства выражают все же колебания их совести.

63

Сен-Сир– специальное высшее военное училище, основанное Наполеоном, находится неподалеку от Версаля.

Прибытие в Париж ранним утром.

Угрюмое молчание заполняет вагоны, из которых на платформу выливается дрожащее и бледное человеческое стадо.

Среди встречающих – Люс, его добрые глаза ищут друзей.

Молчаливые объятия: бесконечная привязанность, бесконечная печаль. Глаза полны слез.

Вольдсмут, плача, целует руку Люса.

Баруа (нерешительно).Юлия не с вами?

Брэй-Зежер поднимает голову.

Зежер. Нет.

Все вместе, тесной группой, они несколько мгновений идут молча.

Баруа (неуверенно, Люсу).Что нового? (Обеспокоенный его молчанием.)Кассация?

Люс. Нет, говорят, это юридически невозможно…

Баруа. Что ж тогда?

Люс отвечает не сразу.

Люс. Помилование…

Крестэй и Баруа (вместе).Он откажется.

Люс (твердо).Нет.

Еще один удар, прямо в лицо.

Они неподвижно стоят на тротуаре, ничего не видя. От волнения у них дрожат губы, сжимается горло. Плечи понуро опускаются…

Вольдсмут. Пожалейте его… Опять вернуться туда? Снова терпеть муку? И во имя чего?

Крестэй (патетически).Во имя того, чтобы остаться символом!

Вольдсмут (терпеливо).Он там умрет. И тогда?

Люс (с бесконечной снисходительностью).Вольдсмут прав… Добьемся по крайней мере реабилитации человека, а не его памяти…

В тот же вечер.

Баруа рано ушел из редакции и шагает без цели куда глаза глядят, комкая в кармане записку от Юлии, которую он утром обнаружил на своем столе.

«Когда ты вернешься из Ренна, то будешь удивлен, не застав меня в «Сеятеле».

Я не хочу тебя обманывать.

Я свободно решила отдаться тебе и так же свободно ухожу.

Пока я тебя любила, я безраздельно принадлежала тебе. Но теперь я полюбила другого и открыто говорю: ты больше не существуешь для меня. Я честно признаюсь в этом и, таким образом, до конца выражаю уважение к тебе.

Когда ты прочтешь это, я уже не буду с тобой ничем связана. У тебя достанет мужества и ума, чтобы понять меня и не унижать себя бесполезным страданием.

Я же всегда останусь тебе другом,

Юлия».

Он возвращается к себе на улицу Жакоб и, одетый валится на постель.

Жгучая боль – эгоистическая, унизительная – наслаивается на другую, обостряя глубокое уныние, охватившее его.

В пылающих висках стучит кровь.

Внезапно, в этой комнате, оживают тысячи чувственных воспоминаний. Его охватывает безумное желание любой ценой повторить некоторые мгновения… Он приподнимается, с блуждающим взглядом, кусая губы, ломая руки, затем, рыдая, вновь падает на постель.

Несколько мгновений он судорожно барахтается, как самоубийца, кинувшийся в воду…

Потом все тонет в черном забытьи.

Его будит звонок и сразу же возвращает к отчаянию.

Позднее утро: десять часов.

Он открывает дверь: на пороге Вольдсмут.

Вольдсмут (он смущается при виде опухшего и расстроенного лица Баруа).Я вам помешал…

Баруа (раздраженно).Входите же!

Он закрывает дверь.

Вольдсмут (стараясь не глядеть на Баруа).Я искал вас в редакции… вы просили меня навести справки… (Он поднимает глаза.)Я видел Рэнака. (Лепечет.)Я… у меня…

Они смотрят друга на друга. Вольдсмут не в силах продолжать. И Баруа догадывается, что тот все знает, и испытывает огромное облегчение: он протягивает обе руки Вольдсмуту.

Вольдсмут (простодушно).Ах… Подумать только, Зежер, друг!

Баруа бледнеет, у него перехватывает дыхание.

Баруа (одними губами).Зежер?

Вольдсмут (растерянно).Не знаю… я сказал это…