Жан Баруа
Шрифт:
Зежер. Парламентская болтовня!
Баруа (печально).И потом это закон истории: победители немедленно перенимают пороки побежденных. Можно подумать, что от власти исходит какая-то зараза безнравственности.
Крестэй (мрачно).Нет. Дело даже не в этом: ведь все, что имело отношение к процессу, все, что было порождено им, – оказалось отравленным.
Люс (с упреком).Крестэй…
Крестэй. Зачем спорить против очевидности? Начиная с секретного досье девяносто четвертого года и вплоть до отказа уголовного отделения суда рассматривать дело – я уже не говорю о процессе Эстергази и о процессе Золя, – все сопровождалось нарушениями закона. (С отвращением.)Но это еще не самое страшное! Когда мы дождались приговора суда в Ренне, а затем помилования… (Кажется, что ему доставляет удовольствие бередить раны.)…те, кто
Люс. Крестэй!
Зежер (ровным голосом, саркастически).Вы полагаете, что третий военный суд, состоящий из каких-то семи новоиспеченных судей-офицеров, лучше справился бы со своей задачей, чем кассационный – высший гражданский суд страны?
Взгляды Баруа и Люса встречаются. Баруа молча отводит глаза.
Крестэй. Вопрос должен быть поставлен по-другому, Зежер. Говорили, будто два года подготовляли кассационный суд, а тем временем, за эти два года, состав суда сильно изменился… Но я говорю не об этом. (С подчеркнутой надменностью.)Я только хочу сказать, что можно было более достойным образом закончить дело, не получая для этого согласия гражданских судей и избежав нескончаемых споров юристов и писак вокруг четыреста сорок пятой статьи. [73] Я хочу сказать, что для отмены несправедливого приговора, вынесенного в Ренне, нужно было неопровержимое решение другого военного суда. И я добавлю, что в этом смысле дело осталось навсегда незаконченным, как гноящаяся рана, которая никогда не заживет!
73
Статья 445«Устава Уголовного судопроизводства» Франции 1808 года гласит, что, если после вынесения приговора подсудимому будет в судебном порядке доказано, что показания какого-либо из свидетелей были ложными, приговор должен быть отменен и дело должно быть передано вновь в суд присяжных, но не в тот, где оно было рассмотрено в первый раз. Более поздние дополнения к этой статье предусматривают, что кассационный суд может отменить приговор и не передавать дело на новое рассмотрение, если не усматривает никакого состава преступления.
Баруа (неуверенно).Но это значило бы все начать заново.
Крестэй. Ну и что же!
Баруа. Однако есть ведь предел человеческим силам.
Крестэй. Вы думаете так же, как и я: вы довольно часто высказывались в этом духе в своем «Сеятеле».
Баруа, улыбаясь, опускает голову.
Тем более что представлялся прекрасный случай передать дело новому военному суду… Генералы, чьи недомолвки повлекли за собой осуждение Дрейфуса в девяносто девятом году, категорически опровергли, во время расследования в уголовном отделении суда, всю историю о документе с пометками кайзера! Достаточно было бы им повторить свои показания перед военным судом, и обвиняемого наверняка оправдали бы.
Люс. К чему препираться? Ваш пессимизм, Крестэй, чрезмерен – даже сегодня.
Баруа (вставая).Мы будто нарочно собрались здесь, чтобы беседовать, как разочарованные пятидесятилетние люди…
Зежер (показывая на газету, лежащую на земле, с коротким смешком).Сегодня наши надежды воистину развеялись в прах…
Все улыбаются.
Баруа подходит к Люсу проститься.
Крестэй (внезапно обращаясь к Баруа).Вы пойдете через Булонский лес? Я с вами…
Люс. Видите ли, все горе в том, что французский народ – это народ, который мало интересуется моралью, и вот почему. Уже много веков во Франции политике и выгоде отдают предпочтение перед правом. Придется перевоспитывать народ… Правда, мы не достигли нашей цели, но все же приблизились к ней, и рано или поздно достигнем ее. (Пожимая руку Крестэю.)И что бы вы ни говорили, Крестэй, век, начавшийся Революцией и кончившийся Делом, – славный век!
Крестэй (с грустной насмешкой).Это также и век лихорадки, утопии и сомнений, век скороспелых начинаний и неполадок. Рано еще давать ему оценку. Может быть, о нем скажут: век бутафории!
Аллея в Булонском лесу.
Теплый вечер.
Возбужденный
Крестэй ускоряет шаг.Крестэй (доверительно).На людях, вы видели, я горячусь, говорю увереннее… Но когда я остаюсь один, вот тут-то… Нет, мой дорогой, кончено: я не могу больше отделываться словами… Я слишком много видел и слишком хорошо знаю, что такое жизнь: ярмарочный балаган – вот что она такое! Добро, долг, добродетель – подумать только! Маскировка своих эгоистических инстинктов – вот что нас в действительности занимает. Мы – просто паяцы.
Баруа (взволнованно).Полноте, полноте, вы говорите ужасные вещи!
Крестэй (резко).Человек – таков, каков он есть. И я понял это только недавно. Я не просил жизни, особенно такой, какой она была у меня…
Баруа (прибегая к последнему средству).Разве вы сейчас не работаете?
Крестэй (разражаясь смехом).Да, мои книги! Из меня вышел прекрасный образец неудачника, а?… Искусство! Это всего лишь слово, как Справедливость или Истина: слова эти ничего не означают, они пусты, как червивый орех, и ради них я в восторженном порыве жертвовал всем. Искусство! Человек, этот жалкий калека, хочет что-то прибавить к природе, хочет творить.Творить! Он! Просто смешно!..
Баруа слушает его с сжавшимся сердцем: так внимают реву урагана, треску деревьев, завыванию бури…
Послушайте, друг мой! Если бы я начинал заново жить я бы уничтожил в себе честолюбие, я бы смеялся сам над собойдо тех пор, пока не перестал бы верить во что бы то ни было! Я бы постарался любить жизнь только в самых скромных ее проявлениях: лишь они не переполняют невыносимой горечью, которую не в силах сносить человек. Подбирать мельчайшие крупинки счастья… только так человеку дается немного радости… прежде чем он умрет… ведь жизнь неизбежно кончается… ямой!
Он произнес последние слова с тоскливым страхом.
Баруа в изумлении смотрит на него.
Крестэй умолк. Он делает несколько шагов и вдруг, как будто ему не хватает дыхания, выдержки, указывает рукой на поперечную аллею.
Я вас покидаю, мне туда…
Нескладный, в траурной с развевающимися полами одежде, он, сгорбившись, быстро удаляется; Баруа смотрит ему вслед.
Дочь
I
«Аббату Жозье
священнику в Бюи-ла-Дам (Уаза)
26 декабря.
Дорогой друг!
Нотариус Мужен, по просьбе госпожи Баруа, напомнил мне, что, по условиям нашего соглашения, я вправе потребовать, чтобы дочь моя прожила год со мною, ибо через несколько недель ей исполняется восемнадцать лет. Я не хочу, чтобы мой ответ был передан через нотариуса; могу ли я надеяться, что Вы не откажетесь от роли посредника в этом деле?
Я буду Вам весьма признателен, если Вы поблагодарите госпожу Баруа за инициативу, которую она взяла на себя, и объясните ей в той форме, какую сочтете нужной, мотивы моего отказа.
Эти мотивы я изложу Вам с моей обычной искренностью.
Когда мы расстались, я сохранил за собой право вмешаться в определенный момент в воспитание дочери. Но обстоятельства сильно изменились. Как Вы знаете, в течение восемнадцати лет я не видел ни жены, ни ребенка. В сущности, я злоупотреблю своим правом, если стану претендовать на какую-нибудь роль в этой жизни, в которой до сих пор не занимал и никогда не буду занимать никакого места. Чтобы до конца выразить свое мнение, добавлю, что чувства, которые, без сомнения, моя дочь питает к незнакомому отцу, делают подобное сближение невозможным – не только для нее, но и для меня самого.
Вот почему нет никакой надобности менять что-либо в существующем положении, и я хочу просить Вас передать моей жене, что она свободна от всякого обязательства.
Примите уверения в моей благодарности и преданности.
Несколько дней спустя. Девять часов утра.
Баруа поздно встал и теперь не спеша заканчивает свой туалет.
Первое января: он свободен.
Паскаль приносит визитные карточки и письма.
Паскаль. Вы обедаете дома, сударь?
Баруа подходит к столу и перебирает корреспонденцию.
Баруа. Нет, нет… вечером вы свободны. (Нерешительно.)У вас, должно быть, семья, друзья?
Паскаль (невозмутимо).Нет, что вы. Если вас не будет дома, я пообедаю пораньше и пойду в кинематограф.