Жан-Малыш с острова Гваделупа

Ужас и смерть смерть и ужас

Не в силах об этом я слышать

Ужас и смерть смерть и ужас

Не в силах об этом я слышать…

В песне говорится, что солнце тогда еще не выпустили. По небу плавала одна только луна, и на земле почти не было воды — ни рек, ни ручейков, ни источников, — все живое довольствовалось дождями да водой из озер и болот…

И было так, что несколько мужчин и женщин умирали от жажды и думали, что им совсем пришел конец, но вдруг увидели небольшое, блестевшее лунным серебром озерцо. Они кинулись к нему и принялись жадно пить, они пили и пили и вдруг заметили, что пьют не воду, а кровь. Все они совершили самое большое прегрешение, которое только может представить себе человек, но ведь не по своей же воле, в самом деле — не по своей! И они сразу почувствовали, как жадно алчет их чрево человеческой крови, и в смятении пошли дальше, спрашивая себя, как им теперь жить среди тех, кто питается молоком и хлебом. Тогда склонился к ним Дава и сказал: что ж, дети мои, раз так случилось, нельзя оставлять вас жить среди тех, кто питается молоком и хлебом, давайте-ка я приставлю вам рога, чтобы все вас узнавали и вовремя прятались. Но несчастные принялись оправдываться, они говорили, что толкнула их к озеру жажда, жажда воды, а не крови, крови им захотелось уже позже, да, в самом деле позже! И понял Дава, что они тоже по-своему правы, и решил он сотворить реки, ручейки и источники. А жаждущих крови и их детей он не стал метить особым знаком, а просто рассеял их по земле, чтобы всем на свете было одинаково горько от этой напасти. Поэтому у колдунов и их потомков, что до сих пор живут среди нас, смешавшись с теми, кто питается молоком и хлебом, нет на голове рогов; но, как я уже говорил, их можно распознать по некоторым приметам, в первую очередь по их способности превращаться по ночам в зверей, чтобы высасывать человеческие души…»

И Майяри прямодушно спросил, чуть настороженно хихикнув:

— Я надеюсь, ты не из них, друг мой?

— Успокойся, я получил много волшебных даров, но я не употреблю их во зло, я простой человек, как все вокруг.

— А можно узнать, что это за дары? — подозрительно спросил мальчик.

— Что ж, посмотрим, насколько ты умен, — улыбнулся Жан-Малыш, — посмотрим, умеешь ли ты разгадывать загадки: итак, мой первый дар, — слушай меня внимательно! — он без ног, без крыльев, но летит быстро, и ничто его не остановит — ни река, ни пропасть, даже толстые стены и те не преградят ему путь; что это, отвечай?

— Может, королевский взгляд?

— Как это, королевский взгляд?

— Ну, это дар видеть очень далеко, даже ночью.

— У меня нет королевского взгляда, — сказал Жан-Малыш.

— Может, это твои сны?

— Нет, не угадал, — сказал Жан-Малыш.

Мальчик озадаченно чесал за ухом, позабыв обо всех опасностях: о ночных духах, о хищных зверях, о близости Пожирателей; необычная игра захватила его.

— Может быть, ты волшебник? Может, ты способен выпустить стрелу без лука? Или прыгнуть и оказаться одновременно в двух разных местах? Один из моих предков владел таким свойством, и оно не раз выручало его в сражениях: не из таких ли и ты «прыгунов»?

— Увы, нет, — вздохнул Жан-Малыш, — мой дар гораздо скромнее, и, признаться, я как раз сейчас им пользуюсь на твоих глазах.

И когда мальчик застыл, вперив в него свои изумленные круглые глазки, Жан-Малыш невозмутимо изрек:

— Первый мой дар — тот, что я получил, родившись на свет, — это язык, язык человеческий, дружище…

— Ну и ну! — в сердцах воскликнул маленький человечек. — Уж твой-то язык — для любых ушей беда. Такого наговорит, что вовек не расхлебать! Мир еще не видал такого вруна, как ты; ну, на какие же еще чудеса ты способен, великий волшебник?

— Всех чудес не перечислишь, их что звезд на небе, одно другого удивительнее. Но, если ты не возражаешь, поговорим о них попозже, в более надежном месте, а то может случиться, что мне никогда уже не придется к ним прибегнуть.

И мальчик, вдруг повеселев, выпалил:

— О, я вижу, ты хочешь меня уморить, друг мой, да-да, уморить меня хочешь, и все тут!..

Когда они подошли к реке, зари еще и в помине не было — так, одно бледное марево над водой. Переплыв на другой берег, они на сей раз вытерлись чуть колючим, махровым, как полотенце, мхом, покрывавшим кору баобаба. Они сорвали и несколько плодов, или, как сказал мальчик, яиц, этого дерева — в их молочно-белой, словно вата, мякоти прятались вкусные зернышки. Майяри прислонился спиной к гладкому стволу; набив за щеку семечки, он с притворной грустью качал головой и придерживал свой животик руками, как бы опасаясь, что он лопнет. Они, точно нашалившие мальчишки, прыснули разом, а потом, подняв сонные веки, Майяри серьезно произнес:

— Знаешь что, друг, давай скажем, что копье лишь скользнуло по кости…

— Конечно, скользнуло, — ответил ему в тон Жан-Малыш, — кто сказал, что не скользнуло?

— Ах ты, хитрая лиса… Да смотри не забудь про пещеру из подземелья Теней… Если ты им скажешь, что пришел пешком с побережья, все сразу подумают, что ты нечистый дух, и забьют тебя до смерти камнями, верно говорю, забьют. Запомни хорошенько: ты выбрался наружу через пещеру в горах, в двух днях ходьбы от того дерева, где ты спас мне жизнь…

— Да, я поднялся наверх через пещеру, — сказал Жан-Малыш.

— Ты долгие годы скитался в Царстве Теней в поисках деревни своих предков… А когда будешь говорить о Царстве Теней, скажи просто — земля без солнца или обитель голубых коров, этого вполне хватит… Но, главное, не забудь сказать, что у себя на родине ты был рабом, потому что мы, Низкие Сонанке, еще помним о рабстве…

— Рабом я не был, — задумчиво произнес Жан-Малыш, — но и свободы не знал.

— Ну и что же, что не был, — не унимался мальчуган, — а вообще-то знаешь, лучше ничего не говори о родине, ведь те, кто выбирается на поверхность, никогда не помнят о своей прежней жизни.

— Я не буду говорить о своей родине, — сказал Жан-Малыш.

6

Немного вздремнув, мальчик вскочил на ноги и довольно пробормотал: ах-ха-ха, поспал маленько, пора и глаза открывать. Потом он зевнул, вздохнул, потянулся, почесал в затылке, расправил каждую прядь волос, взятую в золотое кольцо, проделав все это основательно, не спеша как и полагается, чтобы дать своей крови время разлиться по всему своему драгоценному телу, — ни дать ни взять гваделупец, что готовится встретить свой очередной день на этой земле. Наконец, когда весь этот священный ритуал был завершен, он по заведенному обычаю громко рассмеялся, чтобы прочистить горло, и кивком показал, что пора трогаться в путь…

По дороге он не закрывал рта, подробно, вплоть до мелочей, объясняя, как вести себя Жану-Малышу в деревне, что ему говорить, как он должен поцеловать колено короля, плечо Старейшины и руку у всех мужчин старше его. Вообще-то никто из них и не согласится принять такие почести, достаточно лишь сделать вид, что ты их готов им оказать. Но король Эманьема любит, чтобы обычаи были соблюдены, соблюдены весело и красиво, а то, как он говорит, все эти церемонии и раздавить человека могут. Однажды, вспомнил Майяри, когда отец выехал на прогулку на своем любимом быке, скотина вдруг споткнулась, и высокая особа полетела на землю. Один из воинов уже занес было копье, чтобы разделаться с осквернителем королевской крови, но старик остановил его жестом и насмешливо прокричал: посмотрите на глупое животное, господа мои, похоже, этой несчастной твари невдомек, кто здесь король!

— А почему он сказал: господа мои? — весело осведомился Жан-Малыш.

— Потому что он слуга своего племени, — ответил маленький человечек, удивленно уставившись на друга, — а у вас разве не так?

Под ногами показалась тропа, местность вокруг окрашивалась в серо-черные гари, местами из черного пепла проглядывала и тянулась вверх, будто пытаясь вскарабкаться по обуглившимся стволам, нежная, зеленая поросль. Дальше простирались пастбища, квадраты возделанной земли, темные купы рощиц, разбросанных по берегам плоской голубоватой речушки, скользившей, казалось, по самой поверхности равнины. По ту сторону речки показалась вереница людей. Шествие открывал худой костлявый старик, на каждом шагу опиравшийся на копье. За ним следовали четким строем вооруженные юноши, потом шли женщины, мерно колыхая водруженными на голову тяжелыми деревянными блюдами, а последними семенили очаровательные девчушки, окутанные; как и старшие, в яркие ткани, но над их круглыми головками с торчащими во все стороны крысиными хвостиками косичек ничего не колыхалось, разве что легкий ветерок, детские мечты да фантазии. Все эти люди, казалось, плыли в парусах своих красочных, будто шелковых одежд; только если присмотреться, становилось ясно, что эта глянцево-нежная, тонкой выделки и сказочных расцветок ткань была из растительных волокон рафии…

Наш герой припомнил балахон старого Эсеба — он ведь был соткан из тех же волокон, но материя была невзрачной, серой и грубой, она вся расползалась, лохматилась, как невычесанная шкура козы. Сердце его сжалось, а взгляд уже скользил по спящим на холме хижинам. Дома вились спиралью от подножия к вершине, которую венчал величественный серебристо-замшелый баобаб, укрывавший своей сенью и небо и землю. На краю деревни две женщины толкли в деревянной ступе зерно, их круглые плечи искрились росинками пота. Они пели в такт ударов своих толкушек, а потом начинали толочь, уже подстраиваясь к причудливой мелодии своей песни, будто отдавшись легкому, задорному танцу, совсем как кумушки Лог-Зомби, когда они дробили кофе, какао, сухие корни маниоки или с размаху отбивали белье о желтовато-молочные камни реки; и эти до боли знакомые, родные картины еще раз заставили сжаться сердце нашего героя, будто два мира вслепую протянули друг другу свои руки через века, моря и океаны…