Жанна д’Арк из рода Валуа. Книга 2

– Уж не знаю… Человек он, видно, хороший, раз о Жанне печётся. Но я бы денег нипочём не взял – так бы помог! А Полишон.., ну Пуланжи, то есть.., всегда в нём это было, вроде безбожия, что ли… Привык он так, понимаешь? Всю жизнь воевал, такого насмотрелся, что не верит ни во что! Три года всего, как на чиновничьей службе, а там и того хуже…

– Из меня плохой защитник, – опустила глаза Клод.

– А я с другой стороны буду! И меч между нами положу, чтобы, вроде как, с чистыми помыслами, и… всё такое… Я, конечно, не рыцарь.., ещё не произведён.., но, когда смотрю на неё.., да и вообще, когда она рядом, чувствую себя так, словно сам король надевает на меня шпоры… Так что, давай, парень, делай, как я говорю. Ты, как погляжу, душа ангельская – тебе верить можно…

Нуйонпон словно накаркал – ночь, действительно, прошла беспокойно и, действительно, из-за Пуланжи, но совсем в другом смысле. Ему что-то мешало под спиной, и рыцарь крутился и кряхтел, беспокоя Клод тычками то в спину, то в ноги. Рассмотреть, что мешает, в кромешной темноте было невозможно, а руками ничего особенного не прощупывалось, так что, провертевшись около часа, Пуланжи не выдержал и богохульно выругался.

Клод резко обернулась.

– Что дёргаешься?! – зашипел на неё Пуланжи. – Я солдат. На войне ещё не то услышишь.

– А война, разве, отпущение грехов?

– Ещё бы! Побывал в сражении, считай чистилище прошёл. Там за каждое такое слово кровью платишь…

– А сейчас ты чем заплатил?

Пуланжи сердито засопел.

– Спи, давай, – буркнул он.

– Не могу. Ты мешаешь.

– Это мне тут что-то мешает!

Он снова заворочался, сыпля проклятиями, но уже гораздо тише.

– Ты просто всё время об этом думаешь, и мешаешь себе сам, – шепнула Клод. – Попробуй, просто лечь на спину и посмотреть на небо.

– Зачем?

– Ты попробуй, а там увидишь.

По звуку она поняла, что Пуланжи перекатился на спину.

– Ну, как? Слышишь?

– Ничего я не слышу! Чушь какая-то!

– Тсс! Просто подожди. И, если не слышишь, попробуй только смотреть…

– И, что?

– Над тобой покой и величие… Там – сам Бог.

Пуланжи затих.

Ночь плыла над ними, безразличная к войне и ко всем земным грехам, вместе взятым, потому что, где им было дотянуться до её мерцающего звёздного шлейфа, текущего, от начала времен, в чистоте и непорочности. Всё вокруг задышало, и Пуланжи показалось, что земля под ним тоже тихо дышит, смягчаясь и ощупывая его грешное тело, как свою будущую дань. Стало страшно, но, почему-то, покойно. А потом, вдруг, удивительно ясно на душе и в мыслях. «Все мы земная дань, – подумалось Пуланжи. – Её пища, как какие-нибудь яблоки. Но грешащий – гнилой плод, догниёт и исчезнет. А праведник? Он-то кто? Тот самый плод познания, который словно из райского сада?.. Уж, не в этом ли и смысл? Не допустить в себя того червя греховного, который выест изнутри всё светлое и заставит сгнить?.. А я-то что? Я-то зачем грешу? Привык, что ли? Или глупо теперь стало жить праведником?..». Пуланжи показалось, что смягчившаяся земля его тихо баюкает, и густой, как туман, сон опустился на веки.

– Это она тебя научила? – еле слышно, как не говорил даже в церкви, спросил рыцарь.

– Она – часть всего этого, – донеслось в ответ. – И она это понимает настолько, что не смогла жить, как все, и поступить иначе, чем понимает.

– А ты кто? – спросил Пуланжи, засыпая.

– Спи…

Утром, когда умывались из ледяной речушки и седлали коней, Пуланжи улучил минуту и подошёл к затягивающей подпругу Клод.

– Слушай.., э-э, тебя ведь Луи зовут?

– Да.

– Ты, это… Жанну давно знаешь?

– Давно.

– И что, она на самом деле голос Божий слышала?

Клод пожала плечами.

– Разве это так важно?

Лицо у рыцаря вытянулось.

– А разве нет?

Клод закрепила ремешок, проверила, хорошо ли держится, и, только после этого, спросила:

– Ты ночью, когда смотрел на небо, слышал что-нибудь?

– Нет.

– А здесь?

Девушка положила ладонь ему на нагрудник, почти над самым сердцем.

– Не знаю… Нет… Это же, вроде, не голос был… Я не привык к такому, не разберусь… А ты, разве, тоже слышишь?

Клод посмотрела рыцарю в глаза.

– Я верю в тех, кто слышит.

Она отошла, а Пуланжи бессмысленно начал подправлять уже затянутую подпругу.

– Ты чего, Полишон? – зевая, спросил проходящий мимо Нуйонпон.

– Не знаю…

Странно вытянутое лицо Пуланжи заставило Нуйонпона остановиться и встревожиться.

– Что-то случилось?

– Не знаю!

Утром, при свете дня, Пуланжи вдруг показалось, что ночью он проявил какую-то слабость. Но что-то из ночных впечатлений не отпускало и, чёрт возьми, хотелось снова пережить эту волнующую ясность и этот покой, никогда им прежде не испытанный. «Никому об этом не скажу!», – подумал Пуланжи. И тут его, словно прорвало.

– Понять не могу, что со мной делается! Сон видел.., как явь, ей Богу! А утром встал, будто и не я… Резкое движение сделать боюсь, чтобы не спугнуть… Вот тут, – он приложил пятерню к тому месту, где только что лежала ладонь Клод, – тут всё не так… Только вчера смотрел на неё.., на Жанну, как привык… Ну, ты понимаешь – и туда, и сюда… А сегодня глаза поднять боюсь! Словно и смотреть недостоин… Ночью выругался, а теперь стыдно… И ведь, вот что странно, толком словом с ней не перекинулся, а всего лишь с мальчишкой этим.., с Луи… Но, уж если он таков, то какова же она?!

Седло из рук Нуйонпона едва не вывалилось.

– Господь всемогущий, – прошептал он восторженно, – да ты уверовал, Бертран! Воистину, она Божья посланница, раз тебя так пробрало!

Не скрывая радости, он обеими руками подкинул седло, дружески подтолкнул плечом Пуланжи и пошёл седлать своего коня с таким торжествующим видом, какой у него прежде не часто возникал, да и то, по поводу, не всегда достойному…

* * *

Городок Фьербуа, который война не обделила своим вниманием, выглядел, как усталый мастеровой, отрабатывающий долги, и потому не испытывающий удовлетворения от работы. Хмурые люди уже не задерживались, как встарь, на улицах, чтобы посудачить о всякой всячине и поделиться новостями. Новости у всех теперь были одни и те же, и все безрадостные. А выносить на улицу свои страхи, чтобы обменять их на соседские, не хотелось никому. Это была уже та стадия усталости и обречённости, при которой перестают даже смотреть друг другу в глаза, чтобы, не имея больше никакой жизненной опоры, не споткнуться о мольбу о ней в ком-то другом.

Именно сюда, в первый день марта, приехал Рене, чтобы встретить Жанну и её отряд.

Поселился он в доме канонника при церкви Сен-Катрин, где на одной из балок до сих пор еще был виден, вырезанный безвестным умельцем, темный от копоти герб маршала Бусико.

Когда-то, и, как теперь казалось, очень давно, во время позорного Никополийского похода, маршал совершил паломничество к горе Синай, откуда привёз серебряный ковчежец с мощами святой Катрин. С тех пор, пока позволяло перемирие, во Фьербуа шли и шли желающие поклониться святыне. И даже сейчас, когда дороги стали опасны, нет-нет, да и появлялся перед церковью какой-нибудь паломник, доведённый нуждой до такого отчаяния, что чудо или смерть, как последнее средство спасения, становились для него равнозначны.

Рене паломником не прикидывался, но всем любопытствующим представлялся неким господином Рошаром – лучником из Лотарингии. Впрочем, любопытствующих было немного, а господин канонник и сам прекрасно знал, кто перед ним, и для чего явился.

– Да.., Дева.., – вздыхал он, сидя с Рене вечером в тесной, слабо освещённой комнатке своего дома. – Когда она должна прибыть?

– Мои люди донесли, что завтра.

– Это хорошо…

Канонник сидел, одной рукой тяжело облокотившись о стол, а другую уперев в колено, прикрытое крайне ветхой сутаной.