Жареный плантан

Жаль, что я не имела привычки расписывать гелевой ручкой дверцы кабинок и подоконник, — тогда не пришлось бы мучиться, гадая, чем бы заняться, оттягивая возвращение в столовую. Я потопала к питьевому фонтанчику и нажала на педаль, чтобы вода брызнула мне в лицо. Убрав ногу с педали, я услышала всхлип, потом вздох и проклятия.

— В этом гадючнике даже туалетной бумаги нет!

Дверь кабинки с грохотом распахнулась, и появилась Анита. Ресницы у нее были мокрые, из носа текло. Она не сразу увидела меня, а заметив, резко остановилась. Глаза у нее распахнулись, а затем сузились в щелочки; она стиснула челюсти, сжала кулаки и стала играть желваками. Она была в полной боевой готовности, дожидаясь первой моей реплики. Но я только молча смотрела на нее. В слезах я видела Аниту всего раз, когда она сломала руку, прыгая с лестничной площадки на нижний этаж. У нас разрешалось плакать лишь от физической боли. По крайней мере, прилюдно.

Сомкнутые губы Аниты подрагивали, словно она собиралась что-то сказать, но рта она не раскрывала — ждала, что я начну первой. Мне хотелось высмеять ее. Поиздеваться. Обозвать ревой-коровой и жалкой неженкой. Она, без сомнения, так и поступила бы, застигнув меня в слезах. Ноги и руки у меня тряслись от возбуждения, я снова всем телом ощущала триумф, но продолжала молчать.

Не знаю, сколько мы простояли друг напротив друга. Наконец я подошла к держателю для полотенец, вытащила длинное полотнище бумаги и протянула Аните, но та не пошевелилась. Помедлив секунду, я отвернулась, чтобы не смотреть. Не смотреть, как она подойдет ко мне. Как возьмет полотенце у меня из рук. Как промокнет глаза, высморкается и еще немного поплачет в шершавую сероватую бумагу. Услышав вздох, я поняла, что теперь снова можно повернуть к ней голову. На лице у Аниты остались разводы от слез, а глаза покраснели и опухли. Я видела ее будто в первый раз.

— Ополосни лицо, прежде чем выходить, — посоветовала я.

— Ага, ладно.

Я кивнула и пошла к двери. Возможно, раньше она окликнула бы меня и потребовала держать рот на замке и не болтать об увиденном. Возможно, раньше я пропустила бы ее приказ мимо ушей. Но ни одна из нас не произнесла больше ни слова, пока я шла к дверям, чтобы вернуться в столовую. Мы обе знали: теперь между нами все будет по-другому и завтра я снова присоединюсь к своей компании, но об этом дне мы ни разу не заикнемся.

Угорелая Кошка

Мама предпочитает приезжать на рождественский обед к бабушке либо очень рано, либо очень поздно — прежде чем соберется вся семья или уж после того, как основная толпа гостей разойдется. Мама посещает дом бабушки единственный раз в году; они избегают друг друга и разговаривают, только когда приходит время обмениваться подарками. Сегодня она решила приехать пораньше, и мы старательно вытираем на крыльце ноги о коврик с надписью «Иисус видит тебя». Мама заглядывает в свою потрескавшуюся сумку, проверяя, не забыла ли подарок — черные кожаные перчатки, немного старомодные. Убедившись, что презент на месте, она нажимает на дверной звонок. Рука у нее слегка дрожит. Если она догадается, что я это заметила, то воздвигнет между нами невидимую стену, которую придется ломать весь вечер, а потому, пока мы ждем, я потираю руки и оглядываю окрестности.

Летом раскидистые зеленые клены защищают улицу от солнца, но сегодня их голые ветви укрыты снегом. Бабушка натянула под крышей своего коттеджа гирлянду из белых фонариков и повесила под окошком на двери венок с колокольчиками. На лужайке даже стоит рождественский вертеп. Все это выглядит очень живописно, как на почтовой открытке, но едва распахивается дверь, спазм в животе возвращает меня к действительности.

Несмотря на мамины ухищрения, мы не единственные гости в доме. Две бабушкины подруги из религиозной общины при баптистской церкви, сестра Ида и сестра Бернис, решили завернуть сюда, прежде чего тащиться через сугробы на полуночную службу. Мы с мамой останемся на час, съедим предложенное угощение и уйдем. Мы всегда так делаем. Каждое Рождество бабушка отрезает нам по куску индейки, приготовленной для праздничного стола. Она умеет отделить пару кусочков так мастерски, что тушка выглядит нетронутой, когда бабушка после семейной молитвы торжественно вносит главное блюдо и делает церемониальный первый надрез. Но сегодня маму, похоже, совсем не интересует трапеза. В этом году она даже обошлась без обычной предварительной нотации: мол, мы обязаны отдать дань уважения бабушке, но засиживаться ни к чему, — только велела мне быть вежливой.

— Не набрасывайся на еду, — предупредила она. — Мы гости в этом доме.

— Но ведь раньше мы здесь жили.

— Когда ты была маленькой, — парировала мама недовольным тоном, словно я задела больное место. — И вообще, при чем тут это, Кара? А? Скажи мне.

— Ни при чем, — пробормотала я.

— Так вот, поскольку мы здесь гости, то вымой после себя тарелку, а не бросай ее в раковину.

— Но бабушка ведь…

— Я знаю, что она все равно перемоет посуду, Кара. И протрет стол, едва ты доешь, и опрыскает нашу обувь дезодорантом, как только мы ее снимем. Я все это знаю. Просто послушай меня: не спорь с бабушкой.

Сейчас я сижу за обеденным столом в гостиной, передо мной бамбуковая миска: бабушка поручила мне резать овощи для салата, а на кухонном столе места нет, поскольку там покоится окорок. Справа от меня, на кухне, сестра Бернис помогает ей делать пунш из каркаде, и я уже заранее ощущаю терпкий кисловатый вкус, отчего рот наполняется слюной. Слева от меня, в гостиной, в дальнем углу дивана, сидит мама — это место ближе всего к прихожей и входной двери. Сбежать она вряд ли отважится, но все же предпочитает заранее видеть пути к отступлению.

Бабушка никогда не выключает радио, и у нее постоянно тихо бубнит один и тот же религиозный канал, даже если работает телевизор, поэтому мама берет пульт и делает звук телика погромче: «Детский шампунь „Лореаль“! Больше никаких слез! Каждый день чистые, блестящие волосики! Отличный шампунь! Детский шампунь „Лореаль“ — потому что мы тоже этого достойны!»

Мама ерзает на диване, покрытом полиэтиленовой пленкой, чтобы не пачкать обивку. Сегодня ей почему-то никак не найти удобное положение.

В противоположном углу гостиной, около арки, ведущей в ванную и к двум спальням в задней части дома, стоит елка, почти упираясь макушкой в потолок, и сестра Ида расхаживает вокруг нее, восхищаясь пышным убранством. В этом году бабушка особенно расстаралась, украсив елку шарами, бантами и карамельными тросточками. Наверху торчит черный ангел, которого мама подарила бабушке два года назад, поскольку ей надоело каждое Рождество смотреть на традиционного белого ангела. Странно, что при этом елка не выглядит аляповатой, и остается только гадать, каким образом столь пестрые украшения согласуются между собой.

Бабушка снимает крышку с серебристой кастрюли и проверяет готовность риса с зеленым горошком, затем заглядывает в сковородку на соседней конфорке. От запаха жареного плантана в животе у меня бурлит, и бабушка предлагает мне взять блюдце, чтобы положить туда пару кусочков.

— Наша пташка, понимаешь ли, обожает плантан, объясняет она сестре Бернис. — И я всегда рада ее побаловать, хоть блюдо и не рождественское. В прошлом году я возила ее в Хановер на свадьбу своей племянницы — тогда Кара была на Ямайке, кажись, второй раз. В первый раз все было хорошо, но в прошлом году… Боже мой! У нее так животик прихватило, что даже рвало. Есть она могла только плантан, но не хотела кушать стряпню Бреддовой жены, а только если я пожарю.

Бабушка разболталась. Такое за ней водится во время приготовления пищи, и я думаю: понимает ли она, что говорит, или слова сами собой текут у нее изо рта, пока руки порхают над всеми четырьмя конфорками, перемешивают и переворачивают, сыплют специи и убавляют огонь. Это могло бы объяснить, почему она не умеет остановиться и вечно нарушает негласные границы, переходя на крик.

Сестра Ида проводит пальцем по опоясывающей ель гирлянде и, наблюдая, как я пробую жареный плантан, улыбается.