Жаркие горы

— Я понимаю, — сказал Синяков, не сумев скрыть растерянности. Да и как было не растеряться. До этого у него все шло нормально. Дававшие рекомендации пожимали руку. Говорили добрые слова. Просили: «Не подведи». Он заверял: «Не подведу». Как-то все вроде бы само собой вставало на нужные рельсы и катилось по ним ровно, спокойно. Вопрос упирался лишь в срок собрания. Сам Синяков был уверен: товарищи проголосуют «за». Очевидных причин для иного решения у них не было. И вдруг этот разговор…

— Хорошо, если понимаете, — сказал Полудолин. — И не обижайтесь, если мои вопросы будут вас задевать.

— Да, пожалуйста, — сказал Синяков все так же растерянно.

— Партия у нас, Николай Алексеевич, огромная. Девятнадцать миллионов членов. Но все ли они партийцы? Как вы думаете? Только без дипломатии.

— Думаю, далеко не все.

— Кто же вам не по душе? Причем не называйте откровенных взяточников, жуликов, хапуг. За них уже взялись, и, кажется, серьезно. Кто нам не нравится из лиц, еще не заклейменных общественным мнением?

— Приспособленцы, товарищ майор. Угодники. Такие, которые готовы без мыла… услужить тем, кто чуть выше их. Хвалебное слово произнести. Восхищение публично выразить. Руку двумя руками потрясти. Ковры для начальства расстелить. Пляски при его приезде организовать как знак всеобщего ликования…

— Согласен с вами, все, что сказано, — гнусно. А теперь объясните, что вас позвало в партию. Вы ее своим присутствием улучшить надеетесь или что-то от нее получить хотите?

Синяков обиделся. Сказал угрюмо:

— Что же я здесь могу получить? Завтра, к примеру, идем в бой.

— Коля! — сказал Полудолин укоризненно. — В бой пойдут и беспартийные. А меня интересует, что ты хочешь отстаивать, став коммунистом, всю жизнь — и в бою и после него. Зачем тебе партбилет?

Тут Синяков взорвался. Заговорил взволнованно:

— Если хотите всю правду, могу сказать. Еще год назад мне многое было до фонаря. Жил законно, ни забот особенных, ни камня на душе. Дискотека. Друзья. Подружки. День прожил — и алло! К чему теории — социализм, капитализм, борьба за мир, укрепление обороноспособности? Кому надо, те пусть и занимаются. Все ведь казалось книжным, неживым. В школе обществовед нам что-то бубнил, сам по учебнику изучал преимущества социализма — от и до. Зачет сдал, и плевать на все теории. Вдруг сюда попал. Двух дней на боевом выходе хватило, чтобы всю политграмоту переосмыслить. Вы видели, товарищ майор, по каким учебникам духи детей учат? Я себе книжку по арифметике припас. Домой отвезу. Покажу. Там по всем страничкам рисунки впечатляющие. Складывай, вычитай. Только не яблоко к яблоку, как у нас. Не птичка к птичке. Автомат к автомату. Граната к двум другим гранатам. Две бомбы к двум бомбам. Считай — и получишь: два, три, четыре. Такое у духов сложение. Затем другие правила. Три солдата, два из них убитые. Два бронетранспортера — один сгоревший. Таково вычитание: один, два. Кто же детям так набекрень мозги ставит? Гадать не пришлось. Стоило увидеть двух первых душманов, понял — не они. Этим громилам грамота неведома. У банд в горах нет больших типографий, а учебники отпечатаны на машинах. Делают их те, кто содержит и самих бандитов. Вот и вся политика, будто в зеркале. Социализм и капитализм. Мир и война. Труд и грабеж. Все как в жизни. И я хочу быть защитником правды не по воле случая, а по собственному выбору.

— Спасибо, Николай Алексеевич. Я понял. Меня вы, во всяком случае, убедили. Теперь вопрос из чистого любопытства. Слыхал, как один парень, работавший на Афгане, сказал: «Там молодые не взрослеют, а стареют». Как вы по себе чувствуете — повзрослели или постарели?

— Знаю таких, товарищ майор, которые постарели. Но это не со всяким случается. Тем больше бывает жаль таких. Был у нас Валя Максаков. Сейчас отслужил и уволился. Хороший домашний мальчик. От хорошей доброй мамы. Сосунок, извините. Лирические стихи. Музыкальная школа. Все нежное, плавное. Потом вдруг с высоты лирики в грубое, жестокое дело. Вы никогда не видели человека, с которого содрали кожу? Я видел. И повзрослел. Валя тоже видел и — постарел. Я его буквально узнать не мог. Вроде сломалось в мальчике что-то. Я стал злее. Он — сгорбился…

Полудолин сидел потрясенный. Обняв колено ладонями, он покачивался взад и вперед, как маятник, даже не замечая, что делает.

Синяков замолчал.

Словно проснувшись, майор посмотрел на сержанта как-то по-новому. Протянул ему руку:

— Счастливо, Николай! Желаю успеха.

Они обменялись крепким рукопожатием.

— Кто вас рекомендует? — спросил Полудолин.

— Комсомольская организация. Секретарь у нас Вахтанг Гогиашвили. Потом ефрейтор Галкин и капитан Ванин.

Ефрейтора Галкина майор нашел в автопарке. Из-под открытого капота ЗИЛа, как из пасти чудовища, торчали ноги солдата. Обычная поза водителя, знакомая каждому, кто сжимал в руках баранку.

Полудолин извлек солдата наружу. Сели рядом. Майор протянул руку к груди Галкина и приподнял круглый тяжелый диск медали. Увидел контур танка, так непохожего на современные, и надпись «За отвагу». Осторожно опустил награду. Спросил:

— За что?

Солдат улыбнулся:

— О таких вещах, товарищ майор, только дома рассказывать положено. Там можно с беллетристикой. А вам что скажу? Представили, наградили.

Полудолин тоже улыбнулся. Он почувствовал доверие к этому открытому парню.

— Тогда расскажите о бое, после которого вас представили.

— Неудобно, — смущенно пожал плечами Галкин. — Все мы тут в одинаковом положении.

— Далеко не все, — сказал майор. — Я сам еще не крещеный. Или как тут у вас говорят — не обрезанный?

— Для офицера бой принять — без всякой заботы. Наблюдал за новыми. У офицеров никакой реакции. Солдату труднее дается. С мандражем.

— Вам лично трудно было?

— Да ничего вроде. Меня в дело вовлекло так быстро, что ахнуть не успел. Влип я, товарищ майор, ни взад ни вперед. Оставалось одно — либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Правда, кустов там не было.

— Где это произошло?

— У Гаранта. Есть такое ущелье и река. Мы с Вахтангом Гогиашвили подъехали, но в ущелье сразу не полезли. Я остановил машину и говорю: схожу поразведаю. Взял автомат. Машинально в карман сунул зеркало заднего вида. Шоферская привычка. У нас в городе было так — не снял зеркало, а сам отошел, значит, видел себя в том зеркале в последний раз. Уведут запросто.

— Ладно, вернемся к Гарангу. Значит, сняли зеркало и пошли…

— Так точно. Без разведки в Гаранг соваться не стоило. Ущелье с поворотами. Если духи прихватят — всё. Там быстро не развернешься. Вот и пошел взглянуть. Всего метров сто протопал. Автомат на изготовку. Вокруг вроде тихо. А впереди первый поворот. Его из-за скал не видно. И вот только я подошел к углу скалы, как по мне шуганули из автомата. То ли я быстро присел, то ли дух взял не так, пули резанули поверху. Я и сообразить не успел, а уже оказался в яме. В том место кто-то ее в камнях продолбил. То ли столб ставить собирались, то ли опору для мостика. Туда я и сиганул. Как потом понял — вовремя. Яма глубокая. Ко всему, страшно узкая. Я в нее с ходу влетел, и тут же духи пошли из миномета садить. Первая мина прошла с перелетом. Где-то сзади меня ухнула. Сразу злорадство в душе возникло. Ну, думаю, мазила. Вторая над самой головой прокарябалась со свистом. Злорадства поменьше стало. Третью они положили прямо по брустверу. Ох и долбануло! По ушам будто ладонью бабахнули. Сыпануло на меня щебенкой. В животе пропороло со страху, будто желудок лопнул. Вот честно, не вру! Потом отошло. Слышу, тихо стало. Сразу подумал: поднимусь, а оно опять жахнет. И конец! Не поднимусь — через две-три минуты меня духи возьмут тепленьким. Тут осенило. Взял и по-тихому пристроил зеркало на бруствер. Сижу и вижу: прут два духа на меня. Учить таких надо. Приподнялся. Прицелился по-хорошему. Бояться — не боюсь: не дурак. Мину, понимаю, они уже не кинут. Не бить же им своих. И положил я тех, как в тире. Минометчик после этого прямо озверел. Только успел я присесть, как он пулять пошел. Восемь груш положил. И он, гад, точно бросал. Все рядом легли. Только яма и спасала. Оглох начисто! Щебнем засыпало. В брюхе — февральская революция. Ну, думаю, промахнется дух и влепит ко мне в яму. Даже не опознают потом, кто был. И отпишут батьке — пропал, мол, без вести. В наш-то век! А? Короче, подурачился дух и опять утих. Я — зеркальце на место. Гляжу — прут уже четверо. Знаем, этому в школе учили. Называется прогрессия. Ответ известен. Поднялся и врезал порцию. Ох и взвинтились духи! Ну, дали по мозгам! Все, думаю, отлетался Галкин. Быть тебе цыпленком табака или, на удачный случай, Глухаревым. Так и сидел для профилактики с открытым ртом. Думал, не оглохнуть бы. На зубах песок скрипит. Дым горло дерет. А я губы круглю. Десять мин жахнул дух. Одну в одну клал. Мою дырку только наука и берегла. Когда потом лейтенант сказал, что палатка Эйлера прикрывала, я смеялся.

— Какая палатка? — переспросил Полудолин.

— Математический график, товарищ майор. Теория вероятности. Но я ее не знал и со страху маялся. Как будто все зубы разом болели и пупок в придачу. Когда все стихло, опять за зеркальце взялся. Вижу, прут. Трое. Не прогрессия, но на одного контуженого вполне хватает. Целился я хорошо. И все дрожал заранее. Думал, сниму этих, они меня и сковырнут минометом. И на том мнении промахнулся. Духи после того, как эти трое легли, дело по-тихому бросили и ушли. Почему — не знаю. То ли мины у них кончились, то ли решили, что меня им не проколупать. Вот такая была история.