Жаркое лето 1762-го

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ Банк

Когда Иван поднялся на второй этаж, лакей повел его дальше — сперва в одну комнату, а из нее во вторую, из второй в третью, и только перед четвертой он остановился, раскрыл ее и кивнул головой, что означало Ивану входить. Иван вошел. В той комнате было темно, потому что окна там были плотно завешены, только на столе стояли в подсвечниках свечи, и от них было немного света. Стол был ломберный, зеленого сукна, уже сильно исчерканный записями, да и на полу уже валялось не меньше полудесятка пропонтированных колод. А за столом сидели игроки. Их было четверо. Прямо напротив входа сидел сам хозяин, Никита Иванович Панин. Слева от него сидел и смотрел на Ивана генерал-поручик князь Волконский, Михаил Никитич, Иван его сразу узнал, вспомнил по Пруссии. Зато того сухого старика в длиннющем парике, который сидел напротив князя, Иван прежде никогда не видел. Это уже после, по его словам, Иван догадался, кто это — это был сенатор, конференц-министр Неплюев, тогдашний губернатор Петербурга. Но Петербург Ивану что! А вот когда четвертый из сидевших за столом, а он до того сидел спиной к Ивану, повернулся и посмотрел на него, вот тогда Иван похолодел! Потому что это был фельдмаршал Разумовский, Кирилл Григорьевич, шеф Измайловского, черт его дери, полка! Но, слава Богу, Разумовский не узнал Ивана. Или, может, Разумовский вообще не знал о том, кто такой Иван и чем он знаменит в его полку. Потому что он тогда ни слова не сказал и, больше того, даже бровью не повел. Также и все остальные игроки молчали. Один только Никита Иванович при виде Ивана радостно заулыбался и сказал:

— Голубчик! Ты опять ко мне! Чем я теперь этому обязан?

Иван сперва немного помолчал, еще раз осмотрел их всех, теперь уже спокойно, и после так же спокойно ответил:

— Меня майор Губин прислал. Я только что из Петергофа. Проездом через Шлиссельбург.

И вот тут их сразу проняло! Они все как один насторожились. Но Иван опять молчал. Его же больше никто ни о чем не спрашивал. Эти тоже еще помолчали. А потом Никита Иванович, обращаясь к гостям, сказал вот что:

— Я вам об этом уже говорил. Вот видите! — После чего, повернувшись к Ивану, спросил: — И что майор нам передает, голубчик?

— Майор передает, — сказал Иван, — что государь арестован. Я это сам видел. Отдал шпагу государь. И увели его наверх, в правый флигель.

Эти помолчали и переглянулись. После Неплюев сказал:

— Славно, — и положил свои карты.

На что Никита Иванович негромко рассмеялся и добавил:

— Несомненно! — После опять посмотрел на Ивана, теперь уже с очень серьезным видом, и также очень серьезно и очень негромко спросил: — А государыню ты видел?

— Нет.

— Почему?

— Потому что ее там не было. Потому что когда он приехал и когда его карета остановилась, Зайцев открыл дверь и подал руку, а государь…

— Погоди, голубчик, погоди! — сказал Никита Иванович. — Ты лучше начни с самого начала. Кто такой Зайцев? Откуда он взялся?

— У него украли лошадь. И я… — Но тут Иван замолчал, потому что лицо у Никиты Ивановича уж очень сильно покраснело. Зато седой старик заулыбался. А Иван помолчал, даже еще раз пригладил букли с обеих сторон…

И дальше четко и кратко, как по бумаге, изложил им то, что было в Петергофе: сколько тогда было времени, и где какие стояли войска, и где стояло начальство, когда и как дали сигнал, откуда ехала карета, что делал Зайцев, что Суворов и что государь, и куда и как он был уведен. Сказав это, Иван поклонился и больше ничего не добавлял. А эти смотрели на него и ждали. А он молчал! Тогда Никита Иванович не утерпел и спросил:

— И это все?

— Так точно, — ответил Иван.

— А… — начал было Никита Иванович… Но, видно, тоже передумал и не стал ничего спрашивать. Вот оно даже как, очень сердито подумал Иван, даже вы, такие птицы важные, а ничего про Шлиссельбургскую дорогу спрашивать не желаете. Ну, тогда и я впредь рассказывать о ней не буду! Вот что он тогда подумал.

А о чем они подумали, об этом можно было только догадываться. Потому что ничего они об этом вслух не говорили. Вслух тогда там было только вот что: старик опять взял карты и спросил, обращаясь к Никите Ивановичу, какое будет продолжение. Обыкновенное, как ни в чем ни бывало ответил Никита Иванович и вышел трефовой десяткой. И у них опять пошла игра. А Иван стоял возле двери, они о нем будто забыли. Они играли себе и играли, игра у них была какая-то мудреная, Иван такой никогда раньше не видел. Время шло, Ивану было очень скучно и, главное, обидно, но что он мог сделать? Ничего, конечно. Ему тогда только и оставалось, что по-прежнему стоять столбом в дверях, смотреть на их игру и пытаться понять, какие в ней правила. Но игра была, еще раз повторим, очень мудреная, Иван не мог в ней ничего понять. Только одно было видно, что старик, которого они называли Иваном Ивановичем (как и меня, думал Иван), понемногу их обыгрывал. Нет, даже не совсем так, а вот как: Никита Иванович, равно как и генерал Волконский, оставались почти при своих, а проигрывал фельдмаршал Разумовский. И он проигрывал все больше и больше. Но это ему не страшно, даже с некоторою радостью думал Иван, это Разумовским не беда, у них денег куры не клюют. Да и какой он фельдмаршал! Он, может, лет только на пять — семь старше Ивана, и он на войне ни разу не бывал, это ему старший брат фельдмаршала добыл. Ну да еще бы не добыть! Алешка казачок при прежнем царствии был в силе! А что будет при нынешнем? Вот о чем Иван тогда подумал. И Разумовский как будто бы это услышал! Потому что он вдруг резко развернулся и посмотрел на Ивана. Но опять ничего не сказал и опять отвернулся. Князь Волконский метал банк. После они подняли карты и посмотрели в них. А после Разумовский вдруг спросил — а раньше они ни о чем, кроме карт, разговору не водили — а тут он взял и спросил сидящего напротив него старика:

— А вот скажите, любезный Иван Иванович, а что это было бы, если бы господин Суворов у Великого государя вдруг вот так же шпагу попросил? И тоже так при войсках?

Иван Иванович на это улыбнулся, помолчал, потом сказал:

— При каких это войсках? Да кто бы это посмел их собирать? А кто бы решился собраться?

— Ну а вдруг, Иван Иванович! — не унимался Разумовский. — Вот вы только это представьте. Ну хоть как во сне.

— Разве что только во сне, — сказал Иван Иванович и вышел нужной картой. Игра пошла дальше. А Иван Иванович, наверное, увлеченный предположением Разумовского, заговорил теперь такое: — Да если бы Суворов только бы увидел, кто из кареты выходит, так он тут бы и упал. Вася Суворов — это же его бывший денщик, и он его нрав крепко знает. И я не только про его дубинку знаменитую. Дубинка что! А вот, и это я сам сколько раз чуял: его еще нет, он еще не приехал, а уже как будто бы какой мороз на всех находит! Ну, думают, значит, он скоро будет. И точно! Приезжает. И спрашивает: где мой помощник верный? А это в двадцатом году было, на верфи. Я же тогда был у него в великой ласке. А сначала думал: не сносить мне головы. Я же тогда, а это еще почти в самом начале, приезжаю, а он уже там. И мне говорят: Ванька, он тебя ищет! Ванька, он весьма гневен! А я… Ну, молодой я был тогда! Я же только под утро домой приволокся, и перегаром от меня разит. Эх, думаю, скажусь больным, спрячусь, пусть они про меня скажут, что я больной… А после думаю: нет! И сам пошел к нему, пал в ноги и повинился. Он засмеялся, говорит: твое счастье, что правду сказал. А не то, говорит… Или вот еще…

И тут Иван Иванович начал, не прекращая игры, рассказывать, как он с Васькой Татищевым ездил в Венецию учиться морскому делу и какие там были соблазны. А после что было в Испании. Рассказывал он очень интересно, и, наверное, в другой раз Иван слушал бы его с большим вниманием, но теперь он думал только о том, зачем они его здесь держат, отпустили бы его! Или они так боятся, как бы он, не приведи Господь, не вышел бы отсюда и не сказал бы кому, кого он на Шлиссельбургском тракте видел. С мушкетом! Да и их там, мушкетов этих, может, запрятан Целый взвод для верности, очень сердито подумал Иван…

Так и Иван Иванович вдруг ни с того ни сего рассердился и, сам себя перебивая, заговорил уже вот что:

— Шпагу у него забрали! Тоже государь нашелся! Срам какой! А тот, Великий государь, он не только бы шпаги не отдал, а, ничего не говоря, этой шпагой да Василия по голове! И насмерть! И сразу к генералам! И им бы тоже показал! Один! И побежали бы они, как этот Зайцев! А войска бы кричали «Ура!» А барабаны били церемонию! А он бы по лестнице наверх и во дворец! И гвардия за ним! И дальше суд!

Сказав это, Иван Иванович, явно довольный собой, достал платок и аккуратно утер им губы. Все молчали. Потом Никита Иванович осторожно спросил:

— А что суд?

— А ничего, — строго сказал Иван Иванович. — Но сначала следствие. А это значит, что Гришку бы сразу на дыбу, там дали бы ему кнута три, больше не надо, и он бы сразу сказал, отчего это войска так взбаламутились. Потому что куплены они, вот что! Потому что где артиллерийская казна? И тогда где генерал-фельдцеийхмейстер? А подать его сюда! И Вильбоа на дыбу! И показать ему кнута, а бить не надо, он и так все скажет! И Вильбоа покажет на тебя, Кирюша! — громко сказал Иван Иванович и показал на Разумовского. — И на тебя! — тут же добавил он, указывая на Волконского. И продолжал: — И вас тоже на дыбу! Вам тоже кнута! А тут царь приезжает, выпил водки, пирогом с морковью закусил, а после из-за стола вышел, велел палачу отдохнуть, а сам взял кнут… И ведь такое тоже было, голуби, сам видел!

— А самого тебя секли? — спросил Волконский.

— Бог миловал, — сказал Иван Иванович. — Да и когда он мог меня сечь? Сперва я сидел в своей деревне, а это ему далеко, не достать. После меня забрали в школу учиться. От жены забрали, от детей. Мне двадцать два года тогда уже было. Забрали! А после сразу в Европу заперли. На три года. Вернулись, а над нами все смеются. Понабирались, говорят, латинской дури. Ох, нам тогда было горько! Только один государь нас жалел. И он же меня спас тогда — я же тогда один на весь Петербург умел по-итальянски… А отправили меня к султану. Резидентом. И я… — Но тут он спохватился, погрозил Разумовскому пальцем, сказал: — Нет, вы меня не сбивайте! А слушайте дальше. А дальше было бы так: Гришку на кол, ее в монастырь, тебя, Кирюша, сечь кнутом и в Сибирь, тебя, Михайло, тоже сечь и еще рвать язык, потому что ты злодей матерый, и тоже в Сибирь, а тебе, Никита, рубить голову.

— А почему мне одному? — спросил Никита Иванович без всякой злости, а даже почти с любопытством.

— А не одному, — сказал Иван Иванович. — Потому что мне тоже. И все мои деревни переписать в казну. Вот как оно было бы по совести. А так, как это сейчас получается, так даже как-то стыдно становится, что мы до такого дожили. Измельчал народ! И вот я опять же вспоминаю, как когда мы были в Голландии, в Амстердаме, нам там в одном доме великую диковину показывали: в банке со спиртом одного уродца бородатого, а росточку в нем было всего вот столько, вот как моя ладонь. И про этого человечка вот какую басню рассказывали: что это в дальних южных морях, в Новой так зовущейся Голландии есть такая целая держава таких…