Жасминовые ночи

Саба снова сжала руку Вилли. Вероятно, он видел, как Арлетта ушла накануне вечером с тем белокурым американцем.

– Вилли, разве она давала тебе когда-нибудь повод?..

– Ну, понимаешь… она всегда твердит, какой я великолепный, как она меня любит и что я самый забавный из всех, кого она знает. Она такая красавица… – уныло закончил он.

– Да, но, Вилли…

– Знаю-знаю, мы все так льстим друг другу, и я просто старый осел, раз поверил, что она говорила это всерьез. – Он внезапно замолк. Теперь слезы лились градом. Он громко высморкался в платок. – Прости, милая, я что-то раскис, верно?

– Нет-нет, все в порядке, Вилли. Только не надо грустить. Я думала, что ты такой грустный из-за твоей недавно умершей жены. Так мне сказала Арлетта.

– Ну, это другая бочка с червяками, – ответил Вилли, – как говорится. Мило со стороны Арлетты. Честно признаться, мы были женаты тридцать четыре года, но я почти не виделся с женой. И в этом тоже моя вина. Я слишком люблю все это, – он взмахнул рукой и показал на пыльный автобус, – эти поездки, концерты; я люблю и не могу без этого жить. – Еще он добавил, что у него две дочки, теперь уже взрослые, и сейчас он почти ничего о них не знает.

– Мой отец тоже такой же, – сказала Саба.

– Артист? – оживился Вилли. – Если да, то он должен гордиться тобой, очень и очень гордиться.

– Нет, не то и не другое. Он возненавидел меня за то, что я стала певицей. Мы с ним даже не попрощались.

– Ой, моя милая, как все серьезно! И ты ничего не могла исправить?

– Не могла, – вздохнула она. – Он ушел в море.

– Так напиши письмо домой, – посоветовал Вилли. – Ведь он иногда приезжает из плавания.

– Хм-м, пожалуй, напишу. – Ей было стыдно говорить об этом.

Вилли, чтобы рассеять грусть, вытащил из кармана две мятные конфеты. Они всегда его успокаивали.

Еще он сказал, что она совсем юная и ей, возможно, пригодится его совет. В жизни часто хорошее переходит в плохое, и наоборот. Восторг от выступлений может обернуться злом и куснуть тебя сама знаешь куда. Чрезмерно предаваться восторгу неразумно, это может погубить много другого, важного, в твоей жизни.

– Я расскажу тебе короткую историю, – сказал он. – Как-то раз я приехал к себе домой в Кроуч-Энд – долго там не был, работал в Блэкпуле, там у меня была потрясающая пантомима, и я был весь из себя гордый и довольный. Но когда приехал, моя женушка была в ярости! Я не виделся с ней два месяца и даже забыл сообщить, когда вернусь. Она оставила в двери записку: «Я ушла. Бобы и хлеб в буфете». Но она забыла положить под коврик ключ. Я попытался залезть в дом через маленькое окошко кладовки, а я толстый и застрял. И вот я глядел на свое жилище с такого ракурса и думал: «Я больше так не могу, тут слишком тесно, не могу». Но ведь все равно иногда приходится быть обычным человеком, и ты даже находишь в этом удовольствие…

На закате песок пустыни казался ярко-красным, как цветок герани.

– Ты уже привыкла, милая? – поинтересовался Вилли. – Арлетта говорила, что ты сначала сильно тосковала по дому.

– Вилли, я потихоньку тоже становлюсь зависимой от такой жизни, – ответила Саба, огорченная слезами Вилли и завороженная красочным закатом. – Но по дому все-таки скучаю. Ведь я в первый раз в жизни поехала дальше Кардиффа, да еще одна, без мамы.

Он ласково похлопал ее по руке.

– Если я когда-нибудь тебе понадоблюсь, я тут, рядом, – не забывай об этом, девочка.

– Спасибо, Вилли.

– Сегодня у нас два концерта. Надо чуточку подремать.

– Ты сейчас в хорошей форме, Вилли? – Она торопливо чмокнула его в щеку.

– А как же! – Он подмигнул. – Вот видишь, как полезно петь песенки старым дуракам. – Он схватил пальцами свой кадык, потряс его и запищал: «Потому что я люб-лю-ю те-е-е-бя-я-я».

Последнюю ноту он провыл по-собачьи, и весь автобус расхохотался, кроме Арлетты, все еще спавшей, и Кроули, который снова хмуро изучал свои карты.

Глава 21

Доминик никогда и не подозревал, что любовь и страх – близкие соседи. Но в ту ночь он лежал в своей палатке, вспоминал ее лицо, тяжелые, блестящие волосы, игривый изгиб ее губ в те минуты, когда она его дразнила. Вспоминал, как в ресторане, во время их беседы, она устремила на него свои большие карие глаза и, казалось, выпила его до дна. Но у него ничего не получалось, и он был уже на грани бешенства. Внезапно он почувствовал физические признаки страха – у него тревожно застучало сердце, руки-ноги сделались ватными, ладони вспотели.

Вот он представил себе, как она вместе с крошечной труппой артистов разъезжает по пустыне, по военным аэродромам и базам. Он увидел, как они превратились в подсадных уток для немцев, сжимавших свое кольцо окружения. В пустыне полно мин – парню из их звена на той неделе оторвало ногу. Уже чувствуются серьезные перебои в поставке провианта. Вдруг их грузовик или автобус сломается где-то по дороге? Кроме того, никто не исключал внезапного налета немецких, а в последнее время и итальянских самолетов.

Саба рассказывала ему, что под Суэцем во время концерта другой труппы ЭНСА немецкий пикирующий бомбардировщик разбил полсцены, и там даже зенитки не помогли. Артисты в это время пели хором «На площади Беркли пел соловей» [97] , и вдруг – бу-у-ум!!!! У комика прострелили его мешковатые штаны, висевшие за сценой, – Сабу эта деталь ужасно смешила.

Конечно, они продолжали петь – назло врагу! – но Дом не хотел, чтобы Сабе тоже пришлось проявлять такой героизм, и он страшно злился на командование за то, что артистов не отправили в безопасное место, хотя не посмел бы сказать ей об этом.

97

«A Nightingale Sang in Berkeley Square».

И вот, уже в полудреме, когда ты волен думать о чем угодно, он молился: «Господи, отправь ее домой. Пусть действующая армия поживет без музыки и песен. Саба слишком юна для такой опасной работы».

Шесть утра на следующее утро. Его разбудил полевой телефон. Обычная мгновенная побудка, выпучив глаза.

Пол Риверс вызвал Дома и Барни после завтрака в штаб. Прибыли четверо новых пилотов для летной переподготовки накануне большого удара. Надо днем взять их в небо и устроить бой с тенью.

Они познакомились с двумя новичками. Двое других должны были присоединиться к ним после ланча. У Скотта, неловкого, добродушного канадца, рука была мокрая от пота и издала чавкающий звук, когда они с Домом обменялись рукопожатием. У его друга Клиффа, молчаливого парня со Среднего Запада, было массивное и бесстрастное лицо, словно высеченное из гранита. Скотт сказал, что он учился летать в Штатах на легком самолете, на каких обрабатывают посевы от вредных насекомых.

Была сплошная облачность. Летчики до последней минуты не влезали в летные комбинезоны, в которых потеешь как свинья. Потом вшестером направились на песчаный аэродром, где механики готовили их технику.