Жасминовый дым

Окончательная же развязка в этой истории случилась неделей позже. Как-то возле автолавки у Лилии, складывавшей покупки в полосатую сумку, запел сотовый; включив его, она замерла на минуту и вдруг отчётливо произнесла: «Я никому ничего не должна!» И, бросив отключённый телефон в сумку, поспешно ушла. «С кем-то чегой-то не поделила», – стали говорить в деревне. А ещё через день возник слушок, перетекавший из дома в дом, будто по соседним деревням, что цепочкой тянутся вдоль левого берега Клязьмы, мотается на чёрном джипе какой-то тип, расспрашивая местных, не снимает ли здесь дачу женщина с двумя детьми.

Он появился ближе к вечеру, когда солнце закатывалось в конце нашей единственной улицы за всхолмленный горизонт, пронизывая слепящими лучами всех идущих и едущих. Шёл народ с пляжа, и водитель джипа, тормозя, спрашивал поверх опущенного стекла про дачницу с двумя детьми. Называл имя и фамилию – Лилия Кузнецова. Встречные в ответ только пожимали плечами и отворачивались – не любят у нас людей, разъезжающих в дорогих автомобилях. Но кто-то – подозревают, что это был сильно выпивший Филимоныч, по прозвищу Филя, – всё же проговорился, подсказав приезжему, как найти Лилин дом. И джип глухо рявкнул, развернулся и рванул на другой конец улицы.

Там между двумя домами – Жуйковским и Лилиным – водитель джипа, затормозив, выразительно хлопнул дверцей. Осмотревшись, вбежал на Лилино крыльцо. Дверь была не заперта. Он вошёл. А через минуту появился в дверном проёме – спиной к улице. Он пятился, крича:

– Ты сошла с ума, у нас же двое детей! Ты, что, собираешься с ними жить здесь одна? В этой халупе?

Сорвав с головы, выбритой до синеватого блеска, кепку с длинным козырьком, он кинул её в захлопнутую дверь, а услышав металлический звяк задвижки, многоэтажно выругался. И – сел на ступеньки крыльца.

Эту душераздирающую сцену Семён и Раиса Жуйковы, прильнувшие к своим окнам, а потом и пришедший из охотхозяйства Лёник пересказывали с красочными, всякий раз новыми подробностями. По их словам, Лилин муж весь вечер ходил вокруг дома, стучал в окна, звал детей.

Уже смеркалось, и, судя по всему, он не собирался снимать свою осаду до утра. Жуйковы, сжалившись, позвали его к себе. Напоили чаем. Даже пытались уложить спать. Но его, крепкого плечистого мужика, колотила дрожь, он без конца кидался от стола к окну, смотрел на улицу, прислушиваясь к её шумам, почему-то решив, что Лиля с детьми ночью может куда-то сбежать. «Так она его достала своим упрямством», – прибавляла Рая с торжествующей усмешкой.

Когда нервный колотун несколько ослабел, Лилин муж рассказал: у него неплохой бизнес, а под Владимиром в дачной местности – свой коттедж с бассейном; на это лето были заранее куплены турпутёвки в Испанию, теперь уже сгоревшие. Но дело не в путёвках: вредная Лиля не может простить ему пустякового увлечения («была там у меня одна секретарша, дура набитая, вздумала права качать, я её уже уволил»). Так вот, Лиля открыто, при своих родителях, поклялась ему за этот «служебный роман» отомстить супружеской изменой («нашла, чем мстить, дура бессовестная, детей бы постеснялась»). И – тайком, когда он на пару дней уехал в командировку, сбежала с ребятами к своим родителям, а потом, видимо, с помощью своего отца, сюда.

Нет, он, Лилин муж, не из тех, кто труса празднует. В милицию заявлять не стал. Правда, с Лилиными родителями круто поговорил, но толку ноль. Ничего от них не добился. Они из тех, старорежимных, которые если уж кого невзлюбят, то навсегда.

Так вот, он, Лилин муж, терпеливо ждал её возвращения. А не дождавшись, стал звонить по сотовому. Она не желала говорить, отключалась. Тогда только он начал её искать. Умные люди подсказали, откуда идёт телефонный сигнал, и он на джипе стал объезжать весь этот район. И вот она нашлась, жёнушка с детками, да только непонятно, как её из той чёртовой избы выковырять. Хоть эм-че-эс вызывай!

Он так и не угомонился – вышёл, сел в джип, подогнав его вплотную к крыльцу Лилиного дома, и, судя по всему, до утра не сомкнул глаз. Сторожил.А утром Жуйковы, услышав на улице шум, кинулись к окнам. И увидели: с крыльца спускалась Лиля, с полосатой сумкой и в соломенной шляпке, в дверях маячил Лилин муж, сверкавший на утреннем солнце гладко-сизой головой – он выволакивал два вместительных чемодана на колёсиках. А возле джипа стояли невыспавшиеся Лилины дети, терпеливо ожидавшие возвращения в свой коттедж с бассейном.

…Вечером этого же дня у нас на террасе Лёник, сидевший напротив, смотрел на меня изумлённо-вопросительным взглядом, повторяя без конца, как заведённый, одно и то же:

– Значит, она со мной спала, чтоб только мужу отомстить?.. Да?.. Но я ведь её любил!.. А она, значит, мстила?!..

Мотал головой, будто ужаленный этой мыслью.

– Не может быть… Ей со мной было хорошо, она сама говорила… Раз даже заплакала, когда я черёмуху принёс…

Представить волевую Лилю плачущей только потому, что ей принесли охапку черёмухи, мне было трудно. Но ведь душа женщины таит столько тайн. И одна из них может раскрыться именно так: внешняя суровость прячет безудержную сентиментальность, пока её вдруг не разбудит запах черёмухи и мысль о жизни, уходящей без любви. Особенно если хозяином её жизни считает себя хамоватый муж.

– Может, она из-за детей к нему вернулась?..– мучительно искал истину несчастный Лёник. – Но я бы и их любил… Я детей очень люблю… Ради них я готов на всё, веришь?!

– Верю, – отвечал я ему совершенно искренне, потому что знал, как он возился со своими племянниками, когда они были маленькими.

– Я бы другую работу нашёл, чтоб её и детей обеспечить, веришь-нет?

– Верю, – соглашался я, хотя сомневался в том, что он сможет здесь найти себе такую работу.

Скулил на крыльце соскучившийся по хозяину Черныш, и Лёник, опомнившись, наконец, пристукнул кулаком по столу.

– Ладно. Хватит. Пропади оно пропадом, это лето!

Мы вышли на крыльцо. Сумерки заволакивали двор. В блёклом небе пробивались первые звёзды. Я проводил Лёника до ворот, и он, уже выйдя за калитку, повернулся ко мне.

– Не может быть, чтобы она не любила меня. Когда мы с ней были на Городке, знаешь, что она мне сказала?

– Что?

– Сказала: «Здесь так красиво, что я хотела бы жить в этих местах всегда». Жить здесь, значит – со мной… Всегда!.. Понимаешь-нет?

– Понимаю.

Я не стал его разубеждать ни в чём. Да разве можно быть в чём-то окончательно уверенным, когда душа человеческая рвётся на части от разнородных желаний, конфликтуя с житейской расчётливостью и усмиряя самоё себя ради мечты, которая однажды может обернуться химерой?.. И можно ли изобрести универсальный способ защиты от такого рода душевных потрясений?..Перед тем как войти в дом, я постоял на крыльце. Звёзды наливались живым пульсирующим светом. Звенели кузнечики. Где-то в осиннике тонко вскрикивала ночная птица – каждую ночь она оглашала деревню своими жалобами, и никто не знал, какая она и как её зовут.

Часть 4 Я стану излукой Из тетради ДПБ (Драгоценные Подробности Бытия)

И неразгаданные смыслы

мерцавших нам о чём-то звёзд

тревожат жизнь мою.

…Она ещё не выделила себя из видимого мира. Она в нём – облако и цветок, ветер и трава, порхающая бабочка и гудящий шмель.

Ветви старой яблони

7 сентября 2007 г.

… Живу в деревне, один. Ночь. Выхожу на крыльцо. Останавливаюсь у старой яблони. Днём в её коряво-извилистых, чешуйчатых ветвях видел цветного упитанного дятла, похожего на озабоченного врача, – он недоверчиво простукивал кору, удивляясь: а ведь под ней – жизнь.

Небо в тучах. Ветер шумит в листве, раскачивает мачту антенны (её высоченный хлыст воткнут в железную трубу, врытую в землю), стучит в прогнувшийся краешек кровли. Далеко за рекой небо чуть светлее. Может быть, завтра облака разойдутся?

Слышу в темноте глухой стук, это ветер стряхивает с ветвей яблоки. Каждое утро собираю их в пластмассовый таз, несу в дом. Там они везде – на подоконниках, на полу в плетёных корзинах, на круглом столе в каминной комнате. Увесистые, бледно-зеленоватые, с прозрачными, акварельно-розовыми мазками на боках. Всё вокруг пропиталось их терпким духом. Антоновка!

Возвращаюсь в дом. Разбираю постель, а над кроватью – снимок в рамке, ДПБ тридцатипятилетней давности: трёхлетняя наша Наташка с дедом Фёдором Фёдоровичем и бабушкой Зинаидой Дмитриевной.

8 тот летний день мы с Наткой удили ротанов на подмосковном Салтыковском пруду, и она, увидев долгожданную родню, идущую со станции, кинулась навстречу, а я – к фотоаппарату. Но снять бурные объятия не успел, нацелился и щёлкнул, когда Наталька, получив из рук бабушки яблоко и немедленно надкусив его, важно шла впереди, озаряемая улыбками Ф.Ф. и З.Д.

Только сейчас, став дедом, понимаю, что они чувствовали, когда лохматая девчушка в выцветшем застиранном платьице неслась к ним по тропинке с победным воплем. Только сейчас, называя по известной инерции Наташину дочку Сашу – Наткой, ловлю себя на ощущении, что моя семейная жизнь словно бы пошла по второму кругу.

Вспомнилось… Тогда, в начале семидесятых, мы жили впятером на Хорошёвке, в тесной двухкомнатной, откуда я сбегал в соседнюю библиотеку, если нужно было что-то написать срочно (работал в ежедневной газете). Библиотека размещалась в длинном строении барачного типа, стоявшем в самом начале Хорошёвского парка, где мы все по очереди выгуливали своё шумно-подвижное дитя.

Как-то сижу в полупустом читальном зале у широкого окна, медленно вылепливаю абзацы, зачёркиваю, пишу заново. И чувствую: что-то за окном происходит. Поворачиваюсь, вижу: наше дитя, поддерживаемое мамой Людой, карабкается к оконному карнизу, машет мне варежкой, тёплая шапка сдвинулась набекрень, глаза сияют, а за её спиной – белый заснеженный парк, исчерченный синеватыми тропинками. Мы пообщались через стекло – жестами и улыбками, и пошли мои девчонки по тропинке дальше, гуськом – впереди Наталька, за ней мама Люда с санками на верёвке.

Я смотрел им вслед, ошеломлённый. Я вдруг понял: вот эти две жизни и есть то главное, без чего нет меня. Это моя маленькая вселенная. Хрупкая и единственная. Ради неё – моё существование. Мне, именно мне предназначено защитить её от подстерегающих нас бурь и бед. Я смотрел им вслед, почему-то уверенный, что всё у меня получится.

Там, у окна, я пережил минуты счастья такой светоносной силы, что его хватило потом на все остальные годы.

А ведь было всякое. Трепали нас бури, тускнел горизонт, давили низкие тучи, казалось – нет им конца, но вспоминалось окно читального зала, смеющиеся родные лица за стеклом, синеватые тропинки в заснеженном парке, и – жизнь продолжалась.

И ветер растаскивал облачную муть, вычищая в моём семейном мире небо до первозданной синевы.

«…Повеет ветер странный» 25 июля 2001 г.

1

… В тот ясный летний день мой велосипед с привинченным к нему вторым седлом нёс меня и мою двухлетнюю пассажирку (называющую меня « дедика Иг ») по лесным опушкам, полянам, тропинкам, пока не принес, уже к вечеру, на берег Клязьмы.

Там мы остановились в некотором остолбенении. Потому что речная излучина и просторное небо над ней цвели роскошными малиново-алыми красками, из облаков же, огнём охваченных, вылеплялся фантастический облик многоэтажного парусника, медленно уплывающего за синюю кромку леса.

А над водной гладью реяли стрижи. Роняя резкие жестяные вскрики, чёрной молнией перечёркивали они эту неповторимую в своих подробностях красоту, словно проделывая срочную работу. Они торопили приближение ночи, напоминая: и твоя жизнь тоже конечна; её Утро далеко позади; её Полдень тоже минул, а наступающий Вечер непременно сменит вечная Ночь.

Ощущение жуткое. Будто открывается пропасть под ногами.

Как-то у Бердяева наткнулся на признание: « Я часто испытывал… тоску в чудный лунный вечер… в солнечный день в поле, полном колосьев… Эта счастливая обстановка вызывала чувство контраста с тьмой, уродством, тлением… » Подумал: а были бы мы способны без этого « чувства контраста» воспринимать красоту? Дорожить временем? Вслушиваться (с ощущением единственности мгновения!) в сумбурный лепет ребенка, впервые в жизни увидевшего речную излуку, закат и полёт стрижей над водой?

2

Каждый день своего летнего отпуска я кручу педали, прогуливая внучку по дачным окрестностям. Двухлетняя моя пассажирка Сашка, называющая себя слегка по-японски « Са-ся », вертит головой, защищённой от солнца красно-полосатой бейсболкой, ёрзает, вскрикивая, – это она увидела пасущихся лошадей на клеверном поле.

А над нами клубятся облака в синем небе, и Сашка, глядя на них, произносит протяжно-певуче: « Си-и-ин-е ». И вдруг добавляет: « Сася! » Катим дальше, съезжаем в траву. Спешиваемся. Она срывает ромашку, показывает, называя её – « Сася ». Хотя название цветка слышала не раз. Что это – обозначение собственности?.. Но вот пробежал-прокатился по траве порыв ветра – будто вздох неба, и она, проследив, как волнообразно пригибаются стебли, опять произносит: « Са-ся !» Словно клеймит своим именем всё, на что падает взгляд.