Жажда Смерти

Малочевский не обиделся. Он, вообще, не обижался на этого добродушного дедушку. Этот старший священнослужитель — один из немногих, кто еще нормально относился к нему. Однако и он не особо поддерживал активность молодого пресвитера. Но он никогда не кричал на него, и не осуждал, по крайней мере, жестко не осуждал.

— Вы тоже считаете, что я не прав? — устало спросил Викториус.

— Знаешь, иногда нам кажется, что Бог говорит нам что-то делать, но в действительности это не так. В действительности нам это только кажется.

Малочевский выдержал небольшую паузу.

— Но ведь Бог сказал, идите и проповедуйте — типа того. — все так же устало произнес он.

— Он сказал это только апостолам. — мягко возразил старый священнослужитель.

"Как, только апостолам? Что за бред?" — подумал про себя пресвитер. Он хотел что-то возразить на это. Он даже знал что, интуитивно он понимал, и, вроде как, даже помнил местописание, но никак не мог сообразить. Его мозг просто отказывался работать.

— Знаешь, мне кажется, твоя проблема в том, что ты слишком много суетишься. Ты слишком активен. Ты постоянно куда-то бежишь. У тебя нет мира в сердце. У тебя нет покоя.

— Я пытаюсь спасти людей, которые идут в ад. — неохотно промямлил Викториус. У него совершенно не было желания сейчас спорить.

— Ты слишком много на себя берешь. — все так же мягко произнес добродушный старик. — Это не в твоей власти. Твое дело быть в той церкви, в которой ты оказался и исполнять то, что тебе говорит твой пастор.

— А что мне исполнять, если он ничего не говорит? Он ничего не делает. Здесь, вообще, никто ничего не делает. Здесь ничего не происходит. Мы никуда не движемся. Здесь даже заняться нечем. Все, что я делаю, я делаю по собственной инициативе. Я пытаюсь исполнять то, что мне положено, по настоящему качественно.

Священнослужитель задумался.

— Тебе нужно успокоиться. — произнес он. — Просто жить и наслаждаться этой жизнью. А ты постоянно куда-то спешишь. Тебе нужно остановиться и успокоиться. Просто жить — как все.

Малочевский усмехнулся. Он устало почесал висок и как-то заторможено помотал головой. Вообще, все, что он сейчас делал, получалось как-то заторможено. Все его движения были медленными и размазанными. Он чувствовал себя очень уставшим.

— Я не понимаю, как так можно жить. Я не вижу смысла в такой жизни. — произнес он.

— Правильно. — кивнул священнослужитель. — Ты посмотри на себя — у тебя даже друзей нет. Ты ни с кем не общаешься. Ни с кем не гуляешь. Выберись как-нибудь с молодежью из церкви на пикник. Сходи, развлекись.

Викториус задумался. Ему стало как-то очень неприятно. Это была больная тема. И ему не хотелось ее с кем-то обсуждать. У него действительно не было друзей. Вот уже долгое время он сильно страдал от одиночества. И, кажется, он понимал почему.

— Да я не знаю. — ответил он. — Я… я не могу найти с ними общий язык. Те компании, которые у нас есть — они какие-то… я не знаю… я не понимаю их. Я не могу с ними общаться. Мы как будто бы говорим на разных языках. Они какие-то… глупые все. Я не понимаю их шуток, я не понимаю их разговоров. Они не понимают меня. У нас совершенно разное мировоззрение. Мы… мы как будто бы из разных миров. Мы совершенно не понимаем друг друга. — Малочевский пытался объяснить то, что он чувствует, но он никак не мог до конца разобраться в том, почему же он все-таки в этом маленьком городке до сих пор остается один. И его это мучило.

Старый священнослужитель пожал плечами. Ему нечего было на это ответить.

— Знаешь, тебе нужно расслабиться. Тебе нужно просто успокоиться. Просто наслаждаться этой жизнью. Бог любит нас и он хочет видеть нас счастливыми. Расслабься.

— Да я не могу расслабиться. — чуть ли не закричал пресвитер. — Я не понимаю, как можно расслабляться в этом мире. Я не понимаю, как верующему человеку, вообще, можно наслаждаться этой дерьмовой жизнью. Пастор назвал меня супер-героем. Да, я хочу быть супер-героем. Вашу мать, я хочу что-то сделать в этом долбаном мире! Я готов сдохнуть за этих людей!

Старый священнослужитель уже начал оглядываться по сторонам, с опаской посматривая на посетителей кафе, сидящих за соседними столиками.

— Или я уже ничего не понимаю в этой жизни. — с горечью и отчаянием заключил Викториус, откинув голову на мягкую кожаную спинку сиденья.

Старик сильно задумался. Он действительно плохо понимал Малочевского. Он постучал по столу пальцами и неожиданно для себя и для своего собеседника решил сказать то, что явно расходилось с мнением старшего руководства церкви.

— Знаешь, — начал он, — может быть, я на самом деле не прав. Может, Бог действительно тебя к чему-то призвал. Может… — священнослужитель не знал, как бы лучше ему сформулировать ту мысль, которую он хотел выразить. — Может быть, ты и прав, на самом деле — не знаю. Но одно я знаю точно — я в этом уверен — ты устал. Тебе нужен отдых.

Малочевский тихонько кивнул головой.

Наступила долгая пауза.

Их разговор больше не имел никакого смысла. Им больше нечего было сказать друг другу. Старик встал, добродушно попрощался и вышел из кафе.

Близилась ночь.

"Как так? Пожилой человек, умудренный опытом, проживший целую жизнь, и большую часть этой жизни проведший в стенах церкви — как такой человек может нести такую чушь? Как он может говорить весь этот бред? Как такое возможно?" — думал про себя Викториус, вспоминая разговор со старшим священнослужителем в кафе, пытаясь в это время открыть ключом дверь собственной квартиры. — "Это ведь не правда. Все совершенно не так".
– не переставал он удивляться и одновременно разочаровываться, заходя в прихожую и скидывая с себя пропахший дымом пиджак. Он затащил свое уставшее тело в комнату и опустил его на диван. Как хорошо, что он дома. И как печально, что он один дома и никого нет рядом. Хоть бы позвонил кто-нибудь, поинтересовался, как он себя чувствует, как у него дела. Но здесь у него не было друзей. Здесь его никто не понимал. Он знал, что никто не придет и не утешит его. Никто не проявит к нему свою любовь или хотя бы простое беспокойство. Он оставался наедине со своими мыслями и с самим собой. И его это пугало. Викториус задумался… Он боялся своих мыслей. Он боялся собственных размышлений. Он боялся тишины. Ужасной, невыносимой, сводящей с ума тишины. А впереди еще целая ночь. И хорошо, если ему удастся быстро заснуть. А если опять будет бессонница? Малочевский страдал каким-то нарушением сна. Наверное, он слишком много думал. Наверное, это все от нервов. Надо будет принять снотворное. А там уж — новый день, новые проблемы. Забвение — вот что ему сейчас было необходимо больше всего. Отсутствие сознания. Отсутствие осознания чего-либо. Отсутствие воспоминаний. Отсутствие жизни. Как этого добиться? Наркотики? Нет. Это не выход. Точнее, это выход, но не тот, который ему нужен. Это выход не правильный. Он все-таки священник. Самоубийство? Хм… Вопрос очень спорный с точки зрения религии, но однозначный с точки зрения официальной позиции церкви. Как такое может быть? — непонятно. Значит кто-то из них просто "гонит" — либо религия, либо церковь. Скорее всего — второе. Тогда не страшно. Но рисковать лучше не стоит. Итак, вывод: ну, что ж, если в этом существовании все равно нет никакого смысла, то нужно, чтобы эта жизнь пролетела как можно быстрее и незаметнее. Он опять же вернулся к своей работе. Он вернулся к тому, с чего начал — к делам. Война — война любая — неплохой способ забвения. Но она отнимает слишком много сил, она неприятна, она причиняет боль и оставляет слишком яркие впечатления. К концу жизни будет очень тяжело — еще тяжелее, чем сейчас. Может, заняться каким-нибудь увлечением? Придумать себе хобби? — такое, которое отнимало бы большую часть жизни. Неплохой выход. Надо будет над этим поразмыслить. Но сначала — нужно отмыться от запаха дыма и паленой резины.

Малочевский встал и прошел в ванную комнату с, выложенными керамической плиткой, стенами. Он включил воду, отрегулировав температуру, заткнул пробкой круглое отверстие и скинул с себя одежду. Немного подождав, он опустился в прозрачную теплую жидкость. Некоторое время он сидел и психоделически наблюдал за толстой агрессивной струей из под крана, устремляющейся вниз, производящей шум и заполняющей своей массой тот сосуд, в котором находился пресвитер.

Как же ему было плохо сейчас.

Его одиночество не давало ему покоя. Оно длилось с того времени, как он переехал в этот маленький городок. Никаких друзей, никаких близких знакомых. Судя по всему, он был совершенно безразличен всем тем людям, которые его окружали. Многие его ненавидели — в основном, это было руководство общины, старейшие священнослужители. Наверное, теперь, когда двор перед церковью больше напоминал собой Землю после Армагеддона, ненавидящих его станет еще больше. Другие — будут его осуждать. Его всегда осуждали. Его всегда считали неправым. Он был как мозоль на пятке церкви, и каждый считал своим долгом объяснить ему его, как им казалось, ошибки. Остальные, кому не было до этого дела — просто его игнорировали. Он был никому не нужен. Его никто не понимал. Его никто не хотел понимать. Все считали его каким-то странным, возможно, даже придурковатым. С ним мало общались, в основном — только по делу. Где теперь был его друг Мило? — тот, который действительно мог его понять, тот, с кем он раскрепощался и чувствовал себя хотя бы в относительной безопасности, тот, с кем он действительно чувствовал себя полноценным человеком, полноценной личностью. Его не было рядом. Он ушел, и, скорее всего, больше никогда не придет. Он не умер, он все еще находился на этой земле и, скорее всего, вел очень активную жизнь. Но судьба разбросала их двоих так, что они вряд ли еще встретятся когда-либо. Новые люди, наверное, никогда не смогут заменить старых друзей. Несколько раз Малочевский пытался втянуться в те новые для него компании, которые существовали в этой новой общине — молодежные компании. У него так ничего и не вышло. Общество отказывалось понимать образ его мыслей, оно отказывалось понимать образ его действий — оно считало его лишним в своей среде. Оно не отвергало его. Но оно и отказывалось его принимать. Он чувствовал себя ужасно. Он был противен самому себе, и, скорее всего, он был противен всем остальным. Это идиотское невыносимое состояние — осознание того, что ты никому не нужен, никто не заинтересован в контакте с тобой. Никто не хочет находиться с тобой рядом и общаться. Ты — никто. Над твоими шутками никогда не будут смеяться, твои идеи никогда не будут воспринимать всерьез, твое мнение никогда не будет учитываться. Ты — неинтересен. Тебя просто стараются не замечать. Даже если ты умрешь, все удивятся, конечно, — это естественно — но через пару дней все забудут, и никто не будет об этом сожалеть. Потому что ты — пустое место в прогрессивной группе людей, с которыми тебе приходится находиться в одних и тех же географических координатах в один и тот же отрезок времени. Ты чужой.

Осознание этого сводило с ума.

Его служение — смысл его жизни, его дело, ради которого он отдавал всего себя. Он тратил на это невероятное количество сил, нервов и времени. Он готов был идти в радикальную националистическую организацию и проповедовать свою религию под страхом смерти, под страхом реальности переломанных костей, выбитых зубов и опущенных почек. Он видел раньше такое в своей жизни, но он готов был идти и принимать это — ради своей цели. Он готов был месяцами возиться с сатанистом, решившим отречься от своей общины и принять христианство. Он готов был сутками поститься за него, взывать к Богу до хрипоты в горле, звонить ему каждый день по телефону, бегать по городу в поисках его тела в надежде на то, что оно еще дышит, прятать его у себя дома, писать сотни жалоб в полицию, встречаться с его бывшими друзьями и иметь смелость отвечать им именно то, что они меньше всего хотели услышать, он готов был волноваться и беспокоиться за все это, а потом лежать в больнице с микроинсультом, ему это не нравилось, но он готов был принимать все это — ради своей цели. Он готов был идти к беспризорным детям, которые за свою короткую жизнь уже успели убить, десятки раз своровать, и несколько раз отсидеть в тюрьме — он готов был общаться с ними в надежде на то, что в них еще может проснуться хоть что-то детское. Он готов был идти в семьи и разрешать конфликты, попадая под перекрестный огонь пьяных мужей, убитых горем и злостью, обманутых жен, их панкующих, полных агрессии детей подростков, которым ничего в жизни больше не нужно, кроме дозы героина, ночной дискотеки, с прилагающимся к ней беспорядочным сексом, и дешевых понтов. Он готов был идти и заниматься всем этим и принимать последствия такими, какие они есть — ради своей цели. А его цель была — спасать людей, которые идут в ад. Он действительно любил людей и готов был отдать за них свою жизнь. Его работа была смыслом его жизни, и он готов был рвать себя ради этой работы. Но он не видел никакого результата. Это не могло вызывать никаких эмоций кроме как: полное отчаяние и злость. Это такое специфическое состояние, когда человек что-то делает, делает, делает — а результата нет. Может, он, конечно, где-то и есть, но его не видно. Тогда все это, получается, зря. Столько потраченных сил, нервов, времени, столько труда, столько боли, бессонных ночей — и все зря. Никакой отдачи. Никакого смысла.