Жажда. Роман о мести, деньгах и любви
Шрифт:
В зрачок вонзился свет такси. Его шашечки помогли решить дилемму – с помощью чего передвигаться неокрыленному таланту. Я поднял руку и оказался в чреве желтого таксомотора вместе с его повелителем – немногословным скупым дистрофиком, цепляющимся за рулевое колесо костлявыми, точно куриными, лапками. Мы вместе ринулись куда-то, понимая, что это движение непременно прервется именно в той точке, имя которой я назвал шоферу. Он молчал. Он молчал даже после моих попыток разговорить его, и тогда замолчал я и всю дорогу молчал даже больше, глубже, осмысленнее, чем он. Я смотрел по сторонам, ощущая беспомощное негодование от того, что мне не с кем разделить свои впечатления от всего случившегося со мною, от всего, что происходило вокруг. Желтый таксомотор плыл по городу. Вдоль улиц торопливо, рывками скользили люди,
Все пройдет. Вот и поездка моя в конце концов закончилась. Расплатившись и получив вместо сдачи непереводимое «гм», я очутился на тротуаре с зажатым в кулаке клубком Ариадны в виде бумажки с адресом дядюшки. Покружив на месте, я было тронулся в какую-то сторону, но оказалось, что номера домов убывают, а мне нужен был солидный двузначный номер, солидный настолько, что он вот-вот был готов сделаться единицей с двумя нулями. К дому полагался корпус и строение, пришлось поплутать в арбатских дворах, тут и там перегороженных полосатыми трубами, и возле каждого стояла будка с маячившей в оконце непременно сердитой физиономией. Нечего было и мечтать, что этакая бульдожья морда соизволит подсказать нужный мне дом. Наконец из тумана выплыл задумчивый человек в коричневой шляпе и с трубкой. Я пригляделся и мне показалось – вот чудеса! – что это тот самый нахальный здоровяк из поезда, вышедший только что от волшебника, нацепившего ему маску интеллигента. Конечно же, я понимал, что это театр теней, игра света, просто вспомнил то поездное мурло, и мне стало противно. Я отвернулся, словно отказываясь от собственного вопроса.
– Это совсем не здесь, – услышал я бархатный голос несомненно воспитанного и адекватного человека. – Вам следует выйти на Арбат, повернуть направо, пройти квартал и повернуть направо еще раз. Этот дом второй по четной стороне.
Трижды направо? Поблагодарив, притом горячо, бесплотного, соткавшегося из дворовой мглы прохожего, которому мое воображение придало знакомый и враждебный вид, я отпустил его, и он упорхнул, заставив некоторое время гудеть стальные провода, протянутые между домами. А я резво припустил по указанному адресу.
Он позвонил у высокой, в три его роста, входной двери. Дверь являлась произведением входного искусства: по монолитной дубовой поверхности шла мореная резьба, тела мужчин и женщин, украшенных крыльями, сплетались в греховной борьбе, и дубовый этот барельеф, повествующий о падших ангелах, завораживал и ослеплял. Сергей, натурально открыв рот, разглядывал его, и это любование довольно бесцеремонно прервал лакей, показавшийся из-за двери, распахнув ее с геркулесовой силой.
– Чего надо? – недружелюбный лакей повелевал радиостанцией и уже почти был готов отдать ей приказ насчет очередного неожиданного визитера, но рука его бессильно опустилась, когда за своей спиной Сергей услышал:
– Надо же... Старый знакомый!
Она... Она! Та красавица из поезда!
– З-здравствуйте, я... Я пришел к своему родственнику, – и, чувствуя себя полным кретином, Сергей стушевался и невпопад уже спросил: – Простите, здесь живет Георгий Леопольдович? Моя фамилия Севостьянов. Сергей Севостьянов, я его... – и Сергей ввернул малознакомое и с трудом понимаемое, но куртуазное словцо: – Я его кузен.
– Вот как? – Брови красавицы
выгнулись насмешливыми дугами. – Сочинский кузен, путешествующий железной дорогой? У вас это наследственное?– Что именно? – Сергей вполне взял себя в руки, поза его обрела уверенность, и качнувшиеся было в сторону женщины весы вновь заняли серединное положение.
– Эта ваша дурацкая любовь к поездам. Скажите, вы тоже боитесь летать, кузен Севостьянов?
Она не стала дожидаться ответа, будто наперед все знала, вне зависимости от того, что он ей скажет. Вошла и поманила его за собой.
Сергей ожидал увидеть подъезд – пусть в мраморе и коврах, но все же что-то коллективное, – с рядами почтовых ящиков, со списком жильцов, с кнопками их переговорных устройств, а вместо этого увидел настоящую дворцовую парадную лестницу без малейшего намека на ее использование кем-то, кроме дядюшки и его очаровательной жены. Тот же лакей, подевавший куда-то свою рацию, принял у Сергея его пальто и заметил то, чего никто не заметил: на спине, чуть к правому плечу, пальто украсили две прожженные дырки, – подумав, что, должно быть, это проделки какого-нибудь недоброжелателя с сигаретой. Разумеется, лакей ничего не знал о взрыве и чудесном спасении владельца пальто: на службе он не смотрел телевизор, да и Сергея в нем показали лишь мельком. Охочие до жареного репортеры, увидев, какое внимание проявляют к Сергею милиционеры, поспешили произвести его в возможного организатора взрыва вьетнамского кафе на Черкизовском рынке, и уже позже, когда Сергею кто-то задал вопрос, мол, «это что, хобби такое у тебя?» и Сергей пробовал возмущаться, перед ним так никто и не извинился.
Он заметно оробел и стоял, переминаясь на одном месте и вежливо крутя головой, пораженный роскошью этого преддверия дома. Лестница была высокой, длинной, ступеней в шестьдесят, и первый ее марш оканчивался широкой площадкой, где на стене висело итальянское зеркало – новодел, искусственно состаренный на фабрике муранского стекла под Венецией. Зеркало было огромным, и от него, как и от всей прочей обстановки, веяло тяжелым, убедительным богатством. Далее, от площадки, лестница раздваивалась и вела на этаж с чередой комнат. Все начиналось с гостиной такого размера, что белый концертный рояль в ней казался величиной с табуретку, затем следовала библиотека с диванами и большим глобусом восемнадцатого века, столовая, кабинет хозяина...
Но ничего этого Сергей еще не видел, он все продолжал стоять где стоял и смотрел на нее: восхитительную, грациозную, «неземную» (это и прочие схожие словечки мелькали в его правом полушарии с беспорядочностью и быстротой молний). Предмет его внимания, не оглядываясь, поднимался по лестнице; отразившись в огромном зеркале, она поправила прядь, выбившуюся чуть больше прочих, и вот только тогда вспомнила о нем.
– Что же вы стоите, кузен? Для вас нужно какое-нибудь особенное приглашение?
Она отнеслась к его появлению совершенно спокойно. Еще в поезде что-то такое в ней шевельнулось, когда она впервые увидела этого милого (она удивилась, что назвала его именно так) парня. Она даже что-то такое тогда подумала, кажется... Нет-нет, должно быть, это лишь кажется.
Она предвкушала: ей приятно будет принимать его так изящно в своем доме, приятно поражать невиданным богатством, но особенно приятно будет показывать ему комнаты и выслушивать рокот его почтительного восхищения. И так как обыкновенно у нее бывали люди ее же круга, перед которыми ей давно наскучило щеголять, она была почти нежно благодарна этому провинциалу за то, что он дает ей возможность освежить, возобновить ощущение гордости, которое она познала в первые месяцы замужества.
Сергей давно преодолел скованность и сразу же установил для себя позволительную дистанцию. В поезде он мысленно вожделел ее, воображение рисовало ее обнаженной, раскинувшейся в полумраке на шелковых, скользких от пота простынях, замученной его любовью и жаждущей вновь его рук и всего остального, но сейчас она мгновенно стала для него женой человека, от которого зависела вся его дальнейшая судьба; женой человека, из которого ему было сказано выжать все, что только возможно, – и тем самым она стала выше, отдаленнее, недоступнее, даром что он познакомился с ней. У нее оказалось замечательное имя – Наташа, похожее на прыжок с трамплина и мягкое приземление в сахарные облака.