Железная кость

Но нельзя было спать, сонно жмуриться на это новое солнце, стало нужно машине втрое больше руды, мегаваттов, угля, нужно было ухватывать новые рудники и разрезы, литьевые машины и плавильные печи размером с коренной, изначальный Могутов. Засел со своей избранной радой в звуконепроницаемом аквариуме и диктовал:

— Новороссийский порт, Босфор и Дарданеллы. Вадим, что у тебя с Ковбасюком? Я что-то не пойму, он кто там? Священная корова Будда Гаутама? Давай уже решай с ним силовым. Не можешь по налоговой пустить — пусти за совращение малолетних. Значит, Стас, я тебя попрошу, — средь внимающих лиц окончательно выделил человека зачистки, — чтобы я уже больше не слышал вот эту смешную фамилию.

— Понял. Только он несерьезный, — глянул ровной серостью сточно-очистного рабочего глаза. — Там один за ним думец, такой Шигалев. АКМ в мешковине в багажник ему не загрузишь. — Иванцов просто ждал уточнений, доворота, досылки — исполнительный режущий орган, наконечник, машинка, за которой всегда остается натертое шлифовальными щетками голое «осмотр места происшествия показал, что покойный решил добровольно… в результате износа тормозного цилиндра… утратив конт роль над машиной, зацепиться шасси за стальное ограждение летного поля».

— Думца надо решить.

— Ты чего? — подавился Ермо. — Шигалев этот — клоп, но он думский клоп, думский, едросовский. Что ж ты думаешь, не свяжут нас с этим? Тема, Тема, ау, я Земля! Год какой на дворе, отвечайте, прием! Динозавры все вымерли и лежат на Ваганьковском.

— Я использовал слово «решить». Многозначное слово. Чего ты забился умирающим лебедем? Это он пусть решает, он знает, как работать с неприкосновенностью.

— Старший сын — лоботряс. — Иванцов все улавливал первым по движению углановских глаз. — Раз в полгода с отличием посещает МГИМО. Клубы, девки, машины эс-класса. Такой очень заточенный на удовольствия мальчик. Прав себе понакупят и гоняют по улицам без тормозов. Не найдется никак просто принципиальный следак, чтобы сделать ему а-та-та по закону.

— Ну что ты на меня так смотришь? — надавил на последнего старого друга Угланов глазами.

— Карму можешь подпортить себе. И вообще… слишком много ты хочешь сейчас ухватить. И везде с ОМК, с ОМК мы стыкаемся… там, где медом намазано. Вытер ноги об них со своим пятитысячником. Отползли, проглотили. А теперь ты у них забираешь ЗапСиб, забираешь Тагил, «Новошип» тоже хочешь отгрызть да еще вместе с мясом депутатским вот этим. Если что-то одно, по отдельности, то тогда ничего, но когда друг на друга накладывается… Да я все понимаю! Экспансия — условие выживаемости, да. Но, Тема… как бы нам поумерить. Дело не в ОМК, не в Бесстужем вот этом полутораклеточном. Только он не один. Он — Петрушка на палочке. Ты хотел автономности? Мы имеем ее. Мы имеем вообще гегемонию в самых растущих и прибыльных нишах. Что ты хочешь теперь? Вообще все в России, что имеет какое-то отношение к стали? Вообще все, что жрет электричество, уголь и газ? На хрена нам все это в России? Ты же сам говорил про Европу. Направление экспансии вот. Мы пробили с тобой Витковице, Луккини. Вот тебе вся дорожная инфраструктура. Будут русские танки в Париже. Затраты не копеечные, честные, но зато уж закупимся цивилизованно, сообразно всем нормам европейского права, выйдем в мир, как давно ты хотел!

— Ну так-то, оно будет. — Угланов представил орлиноносую фамилию Луккини, уставленные на него, русского варвара, и нестерпевшие, потекшие собачьей мольбою, надеждой глаза: вам интересно? купите? недорого! — Значит, вот что, Ермо, я тебя попрошу: ты слетаешь сначала к человеку из Кемерова, а потом с коммунистами съездишь выпьешь в Москве. Надо оптом их фракцию взять. — И загнал в вопросительный взгляд за продвинутой оптикой в роговой каплевидной оправе от «Оливер Пипл»: — Нам давно нужен собственный генератор, Ермо. Гигаваттов на шесть общей мощностью. Есть один долгострой тут в трехстах километрах в Башкирии. — И кивнул сквозь стекло на воздушную пустоту за могутовской прорвой — на незримые, видные только ему два бетонных циклопических блока среди желтой ковыльной степи — недостроенное поселение будущего, зарастающий буйной травой плацдарм для пришельцев с далеких планет; с высоты вертолетного, птичьего лета — два огромных дупла на могучей бетонной плите в арматурной щетине, а вокруг по весне полыхает Первомай, коммунизм распустившихся маков. — АЭС. Возведена на пятьдесят процентов, мы с нулевого цикла ничего и близко не потянем по вложениям, а тут вот она, целая, протяни и возьми. Там было как — да как везде и как всегда. В год высаживали по одному арматурному прутику. А потом в Минэнерго пришел Голощекин, и всю эту великую стройку столетия законсервировали. Обоснование, что в зоне сейсмической активности. У меня на столе заключение православных святых сейсмологии — можно, там земная кора отродясь не трещала. У «Росатома», Дрюпа, есть программа развития до 2020 года. И АЭС Агидельская в нее точно не входит. А там вложить-то нам осталось… — раздавил он в щепоти какую-то тлю. — Это чтобы уже никогда от Единых энергосистем не зависеть. Да еще и излишки с шести гигаватт по окрестным заводам распихивать. Представляешь маржу? Автономия полная.

— Тема, Тема, ты вообще сейчас слышал, о чем я говорил?! — позвал его Ермо из своего душевно устоявшего, здорового далека. — Ты ЗапСиб захотел, «Новошип» захотел… и еще давай этот Чернобыль? Я, может, что-то путаю, я, может, с Марса прилетел вчера, но вот нельзя, по действующему нашему вот этому, тут, на Земле, законодательству нельзя передавать в углановскую собственность объекты национальной безопасности!

— Ну так и выпей с коммунистами, о чем я говорю. Пусть они там поправку небольшую. Что вообще нельзя, но кому-то немножечко можно, — уже летел двухтонной авиабомбой в реакторное жерло. — Я решу с Голощекиным, с Кириченко в «Росатоме». Мы же катим ему корабельную сталь с половинным дисконтом, прециозные сплавы в три раза дешевле, чем инвары у Миттала, все реакторы на четырех их последних ледоколах в могутовских кожухах. Мы же в проекте для вот этих всех… квасных все, как всегда, напишем очень аккуратно: берем в совместное владение с «Росатомом», а что у нас там будет семьдесят процентов, так мы напишем что-то типа «с перспективой увеличения участия», очень размытое такое мелким шрифтом на сто пятнадцатой странице где-нибудь. Ну ты же знаешь, что у них там в каждой фракции есть специальное окошко — «на финансирование предвыборной кампании».

— Ты не слышишь меня! Ну вот продавишь ты вот эту ядерную станцию, я даже и не сомневаюсь. Но только, Тема, ты одно пойми: что законы страны — это их целиком уже дело. И там… — он кивнул в заповедное небо над всеми незримыми мириадами звезд, — про тебя поймут только одно: что ты хочешь и можешь, когда тебе надо, переделывать их основные законы так, как надо тебе. Речь сегодня об этом несчастном вот атоме, а в потенции, завтра — может, ты переделать захочешь вообще конституцию нашей страны. И не надо сейчас говорить: паранойя. Да, у них паранойя, власть есть и невозможность не подозревать. Почему ты уперся, что логика в них постоянно должна быть сильней, чем инстинкт? Веришь в силу свою, в то, что ты все уже доказал? Ты серьезный заводчик, ты работаешь на безопасность страны и нельзя тебя трогать руками? Так ты сам их такими ходами, как эта АЭС, убеждаешь в обратном. Снова ставишь себя под вопрос. Не для Бесстужего и прочей шелупони, а ты сам понял, да, для кого! И ты меня, Угланыч, извини, но давно за тобой замечаю: чем выше поднимаешься, тем больше берега теряешь вообще. Это очень такое… чреватое, Тема, представление о том, кто ты есть.

2

Красной зоной Ишим был, краснее уж некуда. Как доползли в «столыпине» за девять суток до Тюмени, на сортировочных часами в жестяных вот этих душегубках маринуясь, как протряслись на канарейке по грунтовке, так и бросили им в карантин прямо новую сбрую, и на каждой козлиная бирка нашита: надевай, а не хочешь — так голым ходи. В четырех стенках карцера. В ноябре — как назло подгадали — дубеешь. И до полного окоченения крутят через матрас: на плацкарте в бараке одну ночь отночуешь — и опять на пять суток в промороженный карцер. Пока дуба не дашь или перед всей зоной косяк не наденешь. Две недели крутили, и сломались, конечно, на том севере многие. Трахматоз на все жабры кому заработать охота? И чего тут такого вот так-то, когда половина Ишима уже в этих красных полосках? Ну не масть воровскую же держишь. Но Чугуев стерпел, и Кирюша с Казанцем — в мужиках удержались. Не из гонора только пустого, не из глупого принципа, нет. Просто как себя в зоне поставишь, такой ты и есть. А мужик, он всегда посередке. И с блатными не дружит, и хозяевам не литерит. Ни под тех, ни под этих не стелется, на своих, вот таких же, как сам, мужиков не козлит, на блатных втихаря не ябдырит. Вот середки держись — и блатные тебя на правило тогда не поставят, и менты ни на чем не прихлопнут, если есть в них, конечно, хоть что-то от людской справедливости. И тут вот еще что, испокон: только раз слабину перед властной силой дай — значит, все, навсегда ты гнилой. Сам в душе про себя будешь знать, что — согнули. Раз косяк нацепил, значит, все исполняй, что прикажут. Не в позорной метле же самой по себе, что блатному как осиновый кол упырю, не в работе шныриной тут дело, а в целом: никогда своей волей уже жить не сможешь. Власти нужно вдолбить в человека: ты — по жизни ничто. Власти слабость и подлость нужны в человеке. Раз только мелкое паскудство сделай для своего спасения человек — и уже начинает трястись навсегда, что вот это паскудство его, еще самое мелкое, первое, перед зоной раскроется, перед всеми людьми, мужиками, что уже за тебя нипочем не впрягутся, и блатными, которые за косяк люто спросят с тебя, и бежит человек уже сам с этим страхом, из души его невытравимым, — ко власти… Ну а власть-то не дура, чтобы даром его, дурака, покрывать: ты давай мне еще, говорит, принеси на продажу чего-нибудь, кто про что в зоне шепчется, кто чем живет, — вот тогда я тебя, может быть, застою. И несет на продажу еще, и воротит паскудства все новые — тяжелее все и тяжелее — трясущийся за утробу свою человек…

И опять пересчет по пятеркам, каждый день — тот же самый: как костяшки на счетах, их, зэков, контролеры в воротах отщелкивают; спрессовались обратно в брусок — и на промку, и Чугуев в последней пятерке с Казанцем и Кирюхой Алимушкиным. Только трое они и остались от бакальской бригады бурильщиков, вот троих их сюда, остающихся в сцепке одной, из Бакала закинули — рассори ли бригаду, раскидали по зонам. Как пробились в Бакале в большую руду, так вот сразу — как Бычуткин предсказывал, так и сбылось: с перемалывающим лязгом с востока наползли на карьер мастодонты с воздетыми стрелами и шишкасто-зубастыми булавами проходческих органов — самоходная армия бога Угланова, и бакальская зона, как несколько спичечных коробков, отфутболенных сапоговой силой, перестала физически существовать. И шагали по этой бетонке уже третий год, от родных отсеченные новыми, бо льшими километрами пустошей, непролазных лесов, беспредельных степей; направляющий песню голосил пугачевскую, и другие, козлиное племя, показуху давали во всю силу горла: «Позови меня с собой — я приду сквозь злые ночи».

Цех подшипников был, и столярка, и швейка, полигон ЖБИ — на бетон их поставили, как хозяин решил, выбирая по мышцам, словно из табуна, из этапа, да Чугуев и сам не противился. Днем и ночью вращались и кланялись на гудящей, рокочущей промке барабаны смесителей, грохотал низвергавший в бункеры щебень, надрывались моторы, зудели вибраторы, вереницей втекали в ворота «КамАЗы» и «КрАЗы» — только так улетали бетонные сваи и блоки, отъедался хозяин, видно, очень неслабо на бесплатной рабсиле и не мог все налопаться, раз пинками на промке дубаки ломарей подгоняли; даже план был развешан по стендам, сколько блоков за смену обязана выгнать бригада.

Только горсть отрицаловки, черная кость, из ШИЗО по неделям, упертая, не вылезала — за отказ от работы, да еще шерстяные, спортсмены, под две сотни числом не работали — так, ходили для вида в том же строе мужицком с ухмылками, чтоб на промке чифирь трехлитровыми банками квасить, ханку жрать да в картишки до одури резаться. Им другую хозяин, спортсменам, службу определил — блатоту, отрицаловку об колено ломать да мужицкую массу держать в послушании. Мужику, если так-то, что за дело до ихних разберушек с блатными? Его дело — пахать, продвигаться со скоростью 24 часа в календарные сутки к окончанию срока, ни во что не вязаться, что лично его не касается, чтоб себе еще больше судьбу не скривить, и без того уже своею дурью испохабленную. Только пресс вот на них, мужиков, от спортсменов: тут и дань тебе, тут и побои, если кто плитку чая или харч из посылки отдать не захочет; шмон пройдет по баракам ментовский, а за ним шерстяные саранчой проходятся: выгребаем из тумбочек все, достаем из матрасов, что менты не забрали. И чего? Вот терпели. Ну а как возразишь? Только боем. Только общей грудью. Их три сотни на зоне, мужиков по баракам, — общей массой своей кого хочешь задавят. Только жили поврозь. Каждый держится собственной тумбочки. В каждом — собственный страх. Кому вот выходить через год, от огромного срока лишь последний чуток и остался. Кто за шкуру трясется — что бошку проломят, если он возбухнет. И Чугуев боится — что еще раз убьет. Восемь лет изворачивался никого не ударить на зоне. Про себя понимает: руки надо по швам приварить ему намертво. Задавить, обесточить зачищенный от рождения провод, этот неубиваемо тлеющий огонек ущемленной, приниженной самости — вот каким бы ему керосином ни плюнули в душу. Превратить себя в пень… Но мертвел вдруг от стужи, обожженный предчувствием, вещей догадкой, что когда-нибудь снова не сладит с оголенной правдой достоинства — полыхнет на контакте с кем-то властным и сильным; что-то вот уж совсем нестерпимое по принижению будет, и тогда неизвестно, до чего он, Чугуев, добьет, отпуская в удар раскаленную руку.