Железная коза

— Уверяю вас, я не потомок белой горячки, — можете потрогать меня. Ну же! — и ответсек-метранпаж выхватил из стопки и протянул вместо себя газетный листок. Колдун потянулся за газетой, но следующий приступ головной боли вернул руки на место. Глаза умоляюще обратились к латинянину: мол, спаси, браток, не дай погибнуть от пытки садистской.

Латинянин понял, что нужен, он просто обожал быть востребованным. С ловкостью прапорщика, крадущего тушенку, Пурилис перебросил гитару вперед и запел:

А ты опять сегодня к нам пришел, А мы не ждали, не надеялись, не верили, Что замолчат опять колокола. Колокола!..

У колдуна сделалось лицо, словно ему предложили сходить на субботник, или нет, словно его пыткой вынудили проглотить солитера. Баян-Корытыч же воззрился на придворного словно только теперь заметил.

— Отставить, — коротко рявкнул первопечатник и еще настойчивее протянул газету. Из благодарности за избавление Кощубей взял листок.

— Читайте вслух, — скомандовал настойчивый, как палец в носу, обозреватель-линотипист. — Да превратит Леда Правдовна ваше горло в клаксон истины.

— «Прошедшей ночью известный в определенных кругах бармен питейного заведения „Кранты“ господин Шкалик покончил собой, подавившись куском собственного локтя. Оставленная предсмертная записка свидетельствует о крайнем разочаровании в жизни господина Шкалика после встречи с неким господином с „улыбкой до ушей“…» Ну и что? — тяжко зевнул Кощубей.

Прочитанное не зацепило, поскольку внутри Кощубеевского организма происходили более интересные процессы. Слюнные железы пошли в отказ. С вероломного потакательства Чернобога в висках забарабанили позывные армянского радио, и скрипучий, как тормоза КрАЗа, голос на душераздирающем акценте подсказал от Советского Информбюро, что во рту поселился ежик, спешно — ох уж эта молодежь — женился на ужихе, и они наплодили моток колючей проволоки с медным привкусом, способный трижды опоясать земной шар.

— Да не здесь. Ты здесь читай, — ткнул вымаранным в типографской краске пальцем Баян-Корытыч в нужное место.

— «Как стало известно нашему специальному корреспонденту от одного высокопоставленного чиновника из дворца, — покорно стал читать сонный маг, — этой ночью наша любимая княгиня Озноба Козан-Остра подала в отставку. Своим преемником наша любимая владычица назначила африканского колдуна Шубобрея…» Знавал я одного Шубобрея, — зевнул колдун, скребя себя свободной рукой подмышкой, — он ловил бродячих кошек и продавал в лаборатории, только он был не колдун, и не из Африки, а с Брайтона. Еще у него было прободение… — может на кухне, а может, на конюшне кто-то сделал неверный шаг, произошло сотрясение полов… И похмельная боль резиновым мячиком запрыгала, заюлила в котелке Кощубея. Представьте себе, даже захотелось громко заплакать, словно «наша Таня».

— Здесь в фамилию вкралась опечатка, уважаемый мистер Кущерей, не стоит, право, обращать внимание.

— Я не Кущерей! Я —… — и вдруг до Кощубея дошло, и он дернулся вскочить, и куда-то бежать, и что-то предпринимать. Добрая африканская душа.

— Сидеть! — скомандовал ждавший начеку фельетонист-репортер.

— Раз вы не козел… Подождите, выходит я вчера… Черт побери, как трещит голова. Меня вчера княгиня назначила своим преемником? За какие-то особые заслуги. Как сватался — помню, а дальше… Наверное, я себя показал в шутках и кровати. Недаром я — секс-символ. Вот, помню, двадцать лет назад в Мемфисе… Ой! — последние слова отозвались острейшей болью пониже спины. Провалы в памяти на условные рефлексы не распространяются.

— Ничего-ничего, я вам помогу вспомнить, — прервал невнятное бормотание колдуна газетчик, бережно опустил на ближайший стул пачку газет и пошел вдоль помещения, что-то высматривая. — Может, здесь? — Баян-Корытыч рывком раздвинул портьеры из абиссинского шелка. — Никого. Странно. А может здесь? — Корытыч опустился на правое колено и заглянул под кровать. — Никого. Где же моя черноглазая, где? — забарабанил Баян пальцами по спинке кровати. — А! Ну конечно! Как же я сразу не догадался! — редактор твердым шагом подступил к платяному шкафу и требовательно постучал костяшками пальцев в дверцу. — Мистер Копчик, откройте, я знаю, что вы здесь прячетесь.

Дверца открывалась нехотя и медленно. И спустя каких-нибудь три минуты из шкафа выбрался измятый, опутанный бюстгальтерами и чулками престарелый верховный жрец Копчик Одоленьский. Нельзя сказать, что приключившаяся сцена не напоминала популярную в среде разночинцев картину «Не ждали», но все-таки в происходящем было больше от «Тайной вечери» кисти незабвенного, ну, сами знаете, кого.

— А я слышу, голоса знакомые, — маэстро Одоленьский поклонился Баян-Корытычу и Пурилису, подумал, и Кощубею.

— Но почему? — удивился латинянин, в своей наивности трогательный, как кнопка вызова лифта.

— А разве у молодого человека нет своего хобби? — кротко улыбнулся волхв-жрец. Может быть, уже и сообщалось, но не помешает повторить, мол, Копчик любил, когда ему исповедуются. И в процессе постепенно, но всегда, само собой получалось, что исповедуемый сначала каялся, а затем хвастался.

— Мистер Одоленьский, — приветствуя, щелкнул каблуками редактор. — Вы бы не могли в двух словах описать нам, что здесь происходило ночью?

— О! — вздохнул сладко жрец, закатил глаза, пустил струйку слюны и принялся бессознательно теребить застежку свисающего с плеча, как аксельбант, бандажного пояса. — Здесь было гнусно, очень гнусно!

— А потом?

— Совсем омерзительно, — мечтательно произнес Копчик, разглаживая складки на засаленной рясе покроя «акстись». — У меня аж в глазах сосуды полопались. Кстати, вы не подскажете хорошего окулиста?

— Ну а потом? — нетерпеливо прищелкнул пальцами корреспондент.

— Потом?.. Голубчик, вы же знаете, у меня склероз. Я даже путаю, кто у нас, исконных славян, Подага — бог восточного ветра, сын Стрибога, свирепый бог северного ветра, бурь и непогоды, или бог брака. Только не разглашайте.

Действительно, у верховного жреца отмечались преходящие нарушения зрения, парезы, расстройства координации. Обнаруживались нистагм, скандированная речь, интенционное дрожание (триада Шарко), симптом Бабинского, отсутствие брюшных рефлексов.

— Мосье Одоленьский, от этого может зависеть ваша карьера, — нетерпеливо забарабанил пальцами газетчик.

Словно ища поддержку у других, Копчик посмотрел вокруг, встретился с пришибленным взглядом колдуна и не встретился с добрым взглядом Пурилиса. Тот разглядывал себя в зеркало. Происходящее несколько удалилось от юношеского внимания. Ведь никто из присутствующих не говорил о любви и не собирался слушать песни о ней. Жалкими казались парню окружающие. Они погрязли в мелком выяснении подробностей, не замечая за разбежавшейся отарой деталей пастуха истины. И самое подлое с их стороны: они не советовались с Пурилисом, не спрашивали его мнения. Что, слишком умные?