Железный Густав

А потом к Хакендалю сели трое и приказали следовать на рыси за кавалькадой. Он слышал, как они толковали между собой: «Молодчина женщина! Уж это рекорд так рекорд! Вот они каковы — эти французы, с лица как есть лимон, глядеть тошно, зато уж выдумки им не занимать!»

И Густав думал, держа Блюхера на рыси: «Вот так бы и про тебя стали говорить, Юстав! Это, конечно, не то, что иметь свой извозчичий двор, какая-то в этом есть блажинка. А все же хочется человеку чего- то другого. Здесь только и знай седоков возить, сорок лет я этим занимаюсь! Все будет какое-то разнообразие в жизни, тем более во Франции я и Отто навещу! Меня иной раз сомнение берет, а может, он и не был раззявой, в лошадях парень разбирался…»

Так бежали его мысли, не отставая от процессии. Когда же он слышал, как люди кричат ура, и видел, как по мере приближения к Бранденбургским воротам все гуще становится людская лавина, он говорил себе: «Гляди хорошенько, Юстав, и смекай! Может, из этого что и выйдет…»

2

Железному Густаву, должно быть, не довелось бы увидеть французскую наездницу, если б не его дочь Зофи. Это она позаботилась о том, чтобы ее отец снова заделался городским извозчиком. Как извозчик, он и попал на устроенную парижанке встречу, и это навело его на размышления.

Холодную и расчетливую по натуре Зофи чем дальше, тем больше тяготило, что она, владелица все расширяющейся частной клиники, дочь простого извозчика. Тем более что пациентам это становилось известно даже не через сестер — их она бы мигом приструнила, чтобы пресечь подобные интриги, — но через самого отца. Тот успокоиться не мог, пока не доводил до сведения всех и каждого, что он — старейший извозчик Берлина, Железный Густав, и что заведующая клиникой — его дочь…

— Да, только в молодости она была как есть гладильная доска, глядеть не на что, это она за войну тело нагуляла. Как говорится: одному — война, а другому — мать родна. Хотя вам про то не стоит сказывать, вы ее пациенты, она вашими болезнями кормится…

Зофи была отнюдь не уверена, что это бесхитростная стариковская болтовня. Порой ей мерещился за этим злобный умысел, словно отец хотел ей напакостить или ее унизить… Когда такие разговоры — уже не первый раз — доходили до ее ушей и она призывала отца к ответу, он говорил ей со всем возможным благодушием:

— Ну и что же, дочка, ну и что же? Ведь я и вправду серый извозчик, это ты у нас вон куда вымахнула, рукой не достать! А может, тебе неудобно, что ты дочь простого извозчика? Хочешь, я буду говорить, что к твоему рождению у меня уже был извозчичий двор в тридцать пролеток. Хотя, по правде сказать, у меня тогда и половины не было. Давай спросим мать, она поди помнит…

— Незачем тебе болтать с моими пациентами, твое дело — возить их на прогулку.

— Так разве ж это я? Они со мной заговаривают! А я все сделаю, как скажешь, Зофи, вели только мне помалкивать, когда меня о чем спросят!

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Можешь говорить, что ты — Железный Густав, хоть это, по-моему, и не очень красиво, но звонить направо и налево, что фрау заведующая твоя дочь…

— Я всегда говорю «фролин заведующая», — разве ты уже была замужем, Зофи?

Так они препирались. Зофи зеленела от злости, а отец сохранял неизменное благодушие. Старческая болтливость, тщеславие, злоба… О, с каким наслаждением она бы от него избавилась!

«Хоть бы мне от него избавиться! — частенько думала Зофи и тут же мысленно добавляла: — Но только по его собственному желанию».

Она пыталась отделаться от отца окольными путями. Прогулки больных становились все реже, старику все чаще приходилось возить уголь, и золу, и мочу в пробирках, чего он особенно не выносил.

Но если Зофи была коварна, то старый извозчик был хитер. Иногда ей казалось, что отец видит ее насквозь, словно она стеклянная — тоже чувство не из приятных. К тому же, по свойственной ей педантичности, она изводилась оттого, что экипаж и лошадь, стоившие таких денег, не находят достаточного применения в хозяйстве. Она даже взяла за правило лично пользоваться выездом, хотя ей было бы во сто раз приятнее ходить пешком, В этом отношении Зофи напоминала тех посетителей ресторана, которые, заказав невкусное блюдо, стараются съесть все до крошки, раз уж все равно надо платить.

Итак, пролетка везла ее от одной лавки к другой, но слишком приятными эти поездки ни для возницы, ни для везомой не были: Зофи находила, что они еле плетутся, что отец чересчур обстоятельно разворачивается, привлекая внимание зубоскалов: «Гляди-ка, а ведь и впрямь карета! Не иначе как ее везут в Этнографический музей!» И Зофи сидела в своем полуландо, кипя от злости, в вечном напряжении, — того и гляди, дойдет до взрыва!

Так оно и случилось: однажды Зофи с утра приказала отвезти себя на вокзал. Отцу было назначено подавать к девяти, и он подъехал точно в срок. Но как всегда в большом хозяйстве, Когда его глава уезжает хотя бы всего на несколько часов, — в последнюю минуту возникли задержки, и только в девять часов двенадцать минут Зофи села в пролетку.

— Поехали, отец!

— Девять часов двенадцать минут, — предупредил ее Железный Густав. — Пожалуй, нам уже не поспеть, Зофи. Поезжай лучше на подземке.

— Мы непременно поспеем. Не жалей только кнута. Мы должны поспеть, отец! Поехали!

— Боюсь, ничего не выйдет!

— Давай не канителься, отец!

— Как знаешь, Зофи, а уж потом не ругай меня, если не поспеем.

— Если не поспеем, значит, ты это сделал нарочно, мне на зло!

— Не говори такого, Зофи! Ты просто не в духе. Зачем мне делать тебе на зло? Я сроду таким не был!

И отец хлестнул Вороного; гнал, будто настоящий Блюхер, все время на резвой рыси; удачно проезжал через перекрестки, выбирал более спокойные боковые улицы; Зофи должна была убедиться, что отец делает все, чтобы вовремя доставить ее к поезду.

Наконец он обернулся и сказал с гордостью:

— Кажется, мы все-таки поспеем. Блюхеру, видно, приятнее везти тебя, чем золу и мусор.

— Гони, не задерживайся! — крикнула она злобно.

— Да куда же — на красный свет, что ли? — возразил отец, ничуть не задетый; но он сразу же тронул коня, едва загорелся желтый свет.

Зофи сидела позади, злясь оттого, что пожалела деньги на подземку, и оттого, что отец был прав — они выехали с большим опозданием, — и оттого, что он ничуть не сердится, а делает все, чтобы вовремя доставить ее на вокзал, — она злилась на себя, на экипаж, на его назойливое дребезжание, а главное, на то, что она все еще не избавилась от старика!