Железный Густав

Отец злобно смотрит на своего старшего.

— Ногу ему подними! — кричит он. — Не видишь? Ты ему делаешь больно!

Сын поднимает коню ногу, ставит себе на колено и продолжает тереть.

— Сегодня тебе дежурить, — приказывает отец. — Не хочу, чтобы ты спал у меня в доме!

Сын продолжает тереть.

— Сегодня тебе дежурить! — кричит отец. — Ты что, не понимаешь?

— Слушаю, отец! — отчеканивает сын по-военному четко и внятно, как его учили.

Отец снова смотрит на сына с яростью, он раздумывает — что бы еще такое сказать, чтобы выразить все свое презрение. Но оставляет эту мысль. Тряпка он! Что ему ни скажи, твердит: «Слушаю, отец!» Он не способен обороняться, у него на отца рука не поднимется, даже когда бьешь его по лицу. Он как мочалка — хоть намочи ее, хоть выжми, она от этого не меняется.

Хакендаль поворачивается и идет к выходу. Проходя мимо Рабаузе, который все еще бегает по конюшне с решетами, милостиво бросает:

— Как покормишь, ступай домой и выспись. Сегодня ты свободен, Рабаузе!

Конюх искоса смотрит на хозяина и на этот раз отваживается открыть рот.

— Я днем поспал, хозяин! — говорит он своим каркающим голосом. — Мне и не захочется ночью спать, а вот Отто выспаться не мешает.

Хакендаль сверкнул на бунтовщика испепеляющим взглядом, ему не нужен для сына защитник. Пусть защищается сам, если с ним поступили несправедливо. Но с ним не поступили несправедливо.

— Кстати сказать, хозяин, это я помог Отто сорвать замки в подвале. Я считал, что так правильно.

— Вот как? — цедит Хакендаль сквозь зубы. — Вот как? Уж ну вообразил ли ты, пропитая душа, что я и тебе заеду, как твоему любимчику Отто! Тебе ведь хочется выставиться передо мной этакой обиженной овечкой. Но ты этого не дождешься, ты такой же губошлеп, как твой Отто, оба вы — мокрые курицы! Обрыдли вы мне!

Весь трясясь от гнева, смотрит ой на старика.

— Ровно в десять уйдёшь из конюшни и будешь ночевать дома — понял? Нот этот — этот — этот… — Он тычет пальцем себе за спину. — Этот будет дежурить!

С треском захлопывается за ним дверь конюшни.

19

Двадцать шагов по двору туда, двадцать шагов по двору обратно — спускается ночь, гудящий город понемногу стихает, но не стихает тревога, она забирает все сильной и сильней! Значит, даже не по своему почину Отто освободил Эриха; этот мерзавец, эта луженая глотка Рабаузе подучил его, а тот и рад стараться, как всегда пляшет под чужую дудку! И такая мразь остается у тебя в доме, а тот, неугомонный, любимый, и гневе убегает!

Убегает без денег куда глаза глядят, без пищи и без крова: среди опасностей большого города брошен на волю судьбы, что-то с ним будет?

Юнга и гамбургском порту, солдат французского иностранного легиона, самоубийца, выуженный из Ландвер-канала, — в лучшем случае, отец представляет себе любимого сына ночующим как бродяга в Тиргартене на скамье... Полицейские гонят его с места на место — ведь под открытым небом спать запрещено. Блудный сын, пасущий свиней, поистине это о нем говорится в Новом завете, но там ни слова нет об отце — каково-то ему пришлось в долгие годы разлуки!

Хакендаль делает поворот кругом, быстро взбегает но лестнице и, пройдя коридор, входит в спальню.

— Где Эрих?

Мать от неожиданности вздрагивает — она чуть не скатилась с кровати — и тупо смотрит на него.

— Что с тобой, отец? Что ты людей пугаешь?

— Я спрашиваю, где Эрих?

— Почем же я знаю! Он даже не простился со мной, убежал, не сказав ни слова!..

Она спохватывается, что чуть не выдала свое участие в побеге, но Хакендалю не до нее. Куда девался Эрих, хочет он знать.

— Все враки! — говорит он злобно. — Ты знаешь, где Эрих!

— Ничего я не знаю! Я сама места себе не нахожу! Отто побежал за Эрихом, а того уже поминай как звали…

Хакендаль задумался.

— Что-то ты не то говоришь! Эрих бы так не ушел. Ты дала ему денег?

— Ничего я ему не дала, ни единого пфеннига, — запричитала мать. — Да откуда у меня и деньгам быть — сам знаешь, отец!

Он уже не сомневается, что жена его обманывает. Куда-то они спрятали Эриха. Ему ли не знать Эриха! Никуда он без денег не уйдет!

— Уж я доберусь до правды, слышишь? — грозится он, внезапно выходит и направляется в спальню дочерей.

Там уже почти темно. Эва лежит в постели. В последних отсветах вечерней зари забавляется своими драгоценностями, примеряет кольца, пристегивает брошки к ночной рубашке — ох, и красота же!

Вернувшись в полдень и узнав об ограблении ее похоронки в висячей лампе — похоронки, которую она считала своей заповедной тайной, тогда как теперь о ней знает весь дом, — Эва чуть не лопнула от злости. Первым ее побуждением было бежать в полицию и заявить на брата, на этого подлого преступника!

Но как же драгоценности в кармашке ее нижней юбки? Нет, лучше с полицией не связываться! С замиранием сердца прочла она в вечерней газете сообщение о краже в магазине. Конечно же, считают, что молодой человек и девушка очень ловко работали вместе. Найдена хозяйственная сумка…

Нет, надо притаиться и соблюдать спокойствие — украдкой перебирает она прелестные вещицы и чувствует себя на седьмом небе. Только нынче утром она думала, как бы завладеть своей долей тех прекрасных вещей, которые так украшают жизнь, — и вот у нее уже что-то есть, и даже совсем не мало! Ни за что не расстанется она со своим сокровищем! Она притаится и будет молчать!

Эва слышит в коридоре шаги отца, а затем его сердитый и материн плаксивый голос. Поспешно сует она безделушки в заветный кошелечек. Этот кошелечек на тонком, но крепком шнурке висит у нее на груди. А теперь — повернуться на бок и притвориться спящей…

Отец остановился на пороге и прислушивается. Недаром он искони караулит сон своих детей, он по дыханию узнает, кто притворяется спящим.

— Эва! — окликает он резко. — Ты не спишь! Где Эрих?

— Откуда мне знать, отец…