Железный Густав
Шрифт:
— Это — плохое дело, ты просто в угаре, Эрих, и подобное опьянение опасно. Ты еще не знаешь, что такое война, когда люди стреляют в своих братьев, когда сыну одной матери дозволено убить сына другой матери или изувечить на всю жизнь.
— А выпочем знаете, что такое война? — выкрикнул Эрих.
— Я-то знаю. С юности борюсь я за рабочее дело. Это — настоящая война, что ни день несем мы жертвы — убитыми и увечными… Но я, по крайней мере, знаю, за что борюсь: чтобы немецкие рабочие, а с ними рабочие всего мира были хоть немного счастливее, чтоб им хоть немного легче жилось.
— Мы будем защищать Германию!
— А что такое твоя Германия? Есть ли в ней кров для ее сына, хлеб насущный или хотя бы право на труд? Что же прикажешь ему защищать? Свою кишащую клопами койку или шуцмана, разгоняющего его собрания? Но это он может иметь в любой стране, для этого ему не нужна Германия!
— То, что вы говорите, не может быть всей правдой, — возразил Эрих. — Мне трудно объяснить, но я чувствую: Германия — это еще и другое… И если у рабочего, как вы говорите, только и есть что кишащая клопами койка, то все равно — в Германии и среди немцев он будет счастливее, чем в любой другой стране…
Некоторое время они молчали и было отчетливо слышно, как ликованье и шум на улице то нарастали, то убывали, то нарастали, то убывали — казалось, за окнами бушует прибой…
Но вот толстяк очнулся, словно от сна.
— А теперь ступай, Эрих, — сказал он спокойно. — Тебе больше нельзя у меня оставаться.
Эрих сделал движение…
— Нет, Эрих, я отсылаю тебя не потому, что сержусь. Я депутат социал-демократической партии, и такой энтузиаст войны, как ты, не может работать у меня секретарем. Это никуда не годится. Когда ты месяц назад пришел ко мне, беспомощный, обескураженный, я думал, что смогу тебе помочь. Я полагал, что ты вступишь в наши ряды, станешь борцом за великое дело освобождения рабочего класса…
— Вы много для меня сделали, доктор, — сказал Эрих с запинкой.
— Ты был на плохой дороге, Эрих, и ты упорствовал во зле, ты был готов на самое плохое, что может совершить человек, — сознательно махнуть на себя рукой, опуститься и погибнуть. Я знал тебя по дискуссионным клубам, и я ценил твой быстрый острый ум, критическую жилку, не позволявшую тебе мириться с благополучным существованием у вас дома. Я видел в тебе отщепенца, бунтаря — а нам нужны бунтари.
Эрих сделал нетерпеливое движение, но одумался и промолчал.
— Ты хочешь сказать, — продолжал депутат, — что бунтарем и остался. Но это не так! Ты собираешься участвовать в войне, которая защищает существующий порочный строй. Ведь ты же рвешься воевать, не так ли? Ты намерен пойти добровольцем, верно?
Эрих упрямо кивнул.
— Я должен, — сказал он. — Я чувствую — весь народ хочет этой войны, не я один!
— Вот как? — сказал адвокат с усмешкой. — Народ уже хочет войны? А я думал, мы только хотим отстоять свою независимость! Но, по крайней мере, мы, социал-демократы, не хотим войны, мы будем голосовать против правительства и против военных кредитов. То же самое сделают рабочие во всем мире, и значит — войне не бывать!
И он прищелкнул пальцами.
— А я вам говорю, война неизбежна и вы тоже будете голосовать за войну! — кипятился Эрих. — Вы еще не видели народа, вы сидите в своих кабинетах и на заседаниях фракции, тогда как народ, народ…
— Ну, конечно, ты еще скажешь, что я не знаю народа. Но, Эрих, не будем ссориться
на прощание. Ты пойдешь домой, Эрих! Вот, — и он открыл ящик письменного стола, — вот четыреста восемьдесят марок, которые ты принес с собой. Верни их сестре. Не важно, — продолжал он нетерпеливо, — принадлежат ли ей эти деньги по праву. От нас ты должен прийти домой без единого пятна на совести. А эти восемьдесят марок вернешь отцу, бери их, не задумываясь, — это примерно то жалованье, какое я хотел тебе назначить, ты его честно заработал. — И понизив голос: — Мне было приятно видеть тебя здесь, у себя…— Вы очень много для меня сделали, господин доктор, — повторил Эрих.
— Ну нет, не слишком много! Следовало бы уберечь тебя от этой авантюры. Но у меня нет времени за тебя бороться. Сейчас главная задача — воспрепятствовать этой войне, вот за что мне надо бороться!
С минуту они молчали.
— А может быть, до свиданья, Эрих? — дружелюбно спросил депутат.
— До свиданья, господин доктор, — негромко отвечал Эрих.
Семейство Хакендаль впервые за много недель сидело за ужином в полном составе, и старик отец милостиво оглядывал собравшихся, насколько позволял его железный характер. Все было поистине прощено и забыто, никто не задавал неприятных вопросов. Все, что разметало мирное время, собрала воедино близкая война.
Зофи тоже была здесь, она забежала на часок из больницы узнать, какие изменения принесет война семье Хакендалей.
— Стало быть, Отто уже завтра являться, с утра, — с удовлетворением говорил отец. — Да и Эриха, конечно, возьмут без разговоров, как только он явится на призывной пункт. И ты, Зофи, ты тоже скоро попадешь на фронт, хоть и считаешься еще ученицей.
— А я? — не выдержал Малыш. — Ты, отец, говоришь — нет, а я уверен, что меня возьмут. Сейчас каждый человек нужен!
Все засмеялись, а Хакендаль заметил:
— Плохи были бы наши дела, если бы мы уже нуждались в таких сопляках! Нам, благодарение богу, таких, как ты, еще не нужно. Но, постойте, что же вы меня-то забыли?
— Тебя, отец? Да при чем тут ты?
— Как при чем? Я, разумеется, тоже явлюсь добровольно.
— Но, отец, ты же старый человек!
— Какой же я старый? Мне только пятьдесят шесть минуло! И уж за вами я, во всяком случае, угонюсь.
— А как же, отец, дело, извозчики, пролетки?
— Что мне дело! Отечество на первом месте. Нет, дети, решено — я с вами.
— И всегда-то отец говорил, — заныла мать, — что дня свободного не может себе позволить, без него все пойдет кувырком. И вдруг — на тебе! — на войну собрался.
— Извозчичий двор я на тебя оставлю, мать!
Все снова рассмеялись.
— И ничего тут смешного нет! А кто же, по-вашему, будет исполнять всю работу за мужей, призванных на фронт? Конечно же, их жены! Ничего, мать, справишься! Да и Эва тебе поможет. Но что ты, Эва, сидишь как в воду опущенная? Слова от тебя не слышно… Что с тобой?
— Со мной ничего. Это, верно, от жары и толкучки перед Замком…
— Отец, — снова завел Гейнц. — Но дойдет же и до меня! Сколько, по-твоему, протянется война?
— Ах ты сопляк! — снова рассмеялся отец. — Ну месяца полтора, от силы до рождества, тебе-то все еще будет тринадцать! Да, уж рождество отпразднуем дома. При современных средствах воины…