Железный поход. Том четвёртый. Волчье эхо

От таких откровений собственного сердца содрогнулся бесстрашный Джемал. Едва не потерял рассудок. Но не раскаянье когтило его судорожно вздымающуюся грудь, а страх и ненависть к аргунцу. Мысли о возможном раскрытии его кровавой тайны породили в нем образ проклятого Бехоева, первого виновника случившейся беды, убийцы Тахира и других его кунаков и родственников. Дерзкое молодое лицо мстителя, точно вычеканенное из бронзы, смотрело на него холодными ястребиными глазами. И такое бешенство испытал Ахильчиев, такую исступленную ненависть и неодолимое желание собственноручно выколоть эти глаза, отсечь эту голову и бросить под копыта своего табуна, что растерявшиеся по первости мюриды подумали, что их предводитель лишился разума.

– Отпустите меня! Ва-а! Зачем схватили?! Клянусь Пророком, я хочу перерезать глотку тому, чьи руки украли нашу Бици! Убили Тахира-а! О, честь моя! Волла-ги!.. Презренный пес! Ты ответишь за наш позор! Доберусь до тебя!!

Широкий вайнахский кинжал⁹³ сверкал в дрожащей от напряжения руке Джемалдин-бека. Но ее крепко, как и другую руку, держали послушники. Они и впрямь решили, что их вождь не вынес гибели своих близких и потерял рассудок. Не зная, чем ему помочь, как успокоить, они только обезоружили его силою, связали башлыком руки, силком усадили на бурку.

Он продолжал рычать, как раненый зверь, скалить зубы, но никто больше не слушал его. Из-за холма раздался тревожный переливчатый свист костяного рожка-ствири.

– Это Маджид!

Все схватились за оружие. Султи мгновенно развязал наставника. Опасность, нависшая над ними, как ушат ледяной воды охладила одержимость мюршида. Сжав губы и сдвинув черные брови, воины залегли за камнями, выставив стволы ружей, и лишь глаза их горели недобрым огнем. Впереди послышался нарастающий грохот копыт.

Ждали боя, погибнуть бесславно - позор. Каждый мечтал быть воспетым в песнях, быть гордостью друзей и соседей. Неосмотрительных в горах презирают, смеются над их оплошностью. Погибшим в схватке с врагом - сочувствуют, восхваляют, мстят за их кровь.

…Маджид выпорхнул из-за холма в раскрылатившейся черкеске. Конь под ним был в мыле, растрепанная грива космами развевалась на ветру. Вскинув руку с винтовкой, всадник резво съехал с бугра. Конь под ним заплясал, приседая на задние ноги, а он, перевесившись на седле, крикнул Джемалу:

– Гяуры! Много гяуров! Идут к нашим горам!

* * *

Рассвело.

Мюриды, сделав бросок на запад, вышли во фланг русским и… не удержались от стона ярости.

– О, Аллах! Откуда их столько?! Когда их собрал шайтан?

Вместо одного батальона полковника Бенкендорфа, усиленного двумя сотнями гребенских казаков, их изумленным глазам представился железный поток штыков, которому, казалось, не было ни конца, ни края.

Полный черных предчувствий, томимый зловещей думой, Ахильчиев взялся угрюмо считать сотни… и не счел врагов. Ни он сам, ни его бывалые воины не видели еще никогда такого количества солдат. Русских было больше чем много.

Главный сардар-паша урусов ехал в голове войсковой колонны на отменном, рыжей масти английском жеребце, пружинистым ровным шагом, задавая ритм. Видно было, что опытный седовласый генерал берег силы для трудного перехода, учитывал натуженный ход упряжек горной артиллерии и медлительность фургонов с поклажей.

Главнокомандующего окружала огромная свита из адъютантов в кавалергардских, уланских, гусарских, драгунских и кирасирских мундирах; бравые и удалые гвардейцы⁹⁴ были готовы в любой момент дать встречный бой неприятелю.

В колонне, следовавшей на Дарго, отдельными ее когортами⁹⁵ двигались сводные полки известных на Кавказе боевых генералов, отдельные батальоны и роты саперов-подрывников, вызванные из фортов; отряды гренадеров, стянутые к Ташки-чу с различных участков Восточной Кавказской линии. Эти отряды шли со своими обозами, со своим продовольствием, фуражом и знаменами. Вестовые и прочие порученцы разных мастей, точно ласточки перед грозой, носились на лошадях взад и вперед, связывались с головой колонны, с невидимым, ушедшим вперед авангардом и казачьей разведкой. Весь этот запорошенный пылью равнины подвижный поток мрачно грохотал, лязгал металлом, скрипел лафетами и колесами орудий, обменивался краткими, лающими командами.

Всматриваясь в боевые полки, идущие тесными рядами, в поблескивающие бронзой батареи, глядя на веющие на ветру султаны офицеров, на туго хлопающие шелком и бархатом знамена, в мятежных складках которых, распластав крылья, воинственно парил имперский двуглавый орел русского царя, слыша отрывистую, сыпучую дробь барабанов и задиристое посвистывание флейты, Джемалдин-бек со страхом для себя вдруг испытал священный трепет перед всей этой послушно управляемой стальной мощью.

…С рождения никого не боялся Ахильчиев. Никогда ни перед кем не кланялся. Уважать уважал, но не боялся. Разве только Всевышнего, да последние годы еще Шамиля… Намаз Джемалдин совершал, как все правоверные, однако после омовения, в личной молитве ду'а - ничего не просил у Неба. Всю жизнь опирался на горскую заповедь, как на посох: «Если ты джигит, если у тебя папаха на голове… возьми звонкую саблю, острый кинжал и быстроногого коня. Зачем надеяться на чью-то помощь? Докажи, что мужчина! Добудь все себе сам».

…Но теперь, когда суеверный страх перед воочию представшей сокрушительной силой с головою накрыл его, как вода в половодье - прибрежный утес, Джемалдину отчаянно захотелось молиться и просить помощи у Создателя. Он готов был встать на колени, но стыдно сделалось перед своими мюридами, и, сцепив пальцы на луке седла, тихо и зло прошептал:

– Аллах велик… Имаму нужна свинячья кожа урусов на седла и сапоги своим непобедимым мюридам… Аллах милостив… много кожи и мяса неверных посылает Всевышний в наши горы.

Внезапно он схватился за горло, будто ему накинули на шею петлю. Потом сорвал с головы папаху и, продолжая неотрывно смотреть в сторону неприятеля, провел ладонью по лбу.

– Джемал!

– Уважаемый! Что, что случилось? Э-э?!

Окружившие своего вожака мюриды зацокали языками. Напряженно переглядываясь, они пытались понять, что произошло.

– Человека обмануть можно, Аллаха нельзя…

Ахильчиев, оттолкнув от себя джигитов, выпрямился в седле и, надевая папаху, удовлетворенно выдохнул:

– Слава Пророку, теперь я знаю, кто выдал нас русским собакам. Будьте готовы мстить за смерть наших братьев!
–  сказал он, но в его твердом приказе вместо жестокости и угрозы прозвучала зловещая радость.

Нежданно с равнины по гребню, где находились горцы, ахнуло несколько выстрелов.

– Казаки!
–  Хриплое ругательство застряло в горле Султи, пузырящаяся кровь толчками окрасила его коротко стриженую бороду. Пуля вошла ему меж лопаток. Две другие подняли песчаные фонтанчики возле копыт жеребца Ахильчиева.