Железный поход. Том третий. След барса

– Уймись, женщина! Замолчи!

Саита вздрогнула костлявыми плечами и стихла, ощутив на своих давно выцветших, иссохших губах, мужскую решимость и силу пальцев Джемалдин-бека.

Ахильчиев неторопливо вышел на центр освещенного огнями круга. В белой бурке, с неизменной золоченой саблей на поясе, в папахе, опоясанной чалмой, он был спокоен и величав, как персидский шах. Джемал никого не удостоил вниманием, ни разу не взглянул на убитого. Единожды он посмотрел в густой, непроглядный занавес тьмы, как раз туда, где скрывался до сроку, его ненавистный кровник. Посмотрел пристальным, заледенелым, немигающим взором, как лютый зверь, коий чует опасность.

У Дзахо против воли мороз прошел по хребту – волчий то был взгляд, таивший верную смерть. Нет, не зря выслеживал мститель-абрек, мок до костей под горными ливнями, лязгал зубами от холода суровыми ночами, голодал, укрывшись в скалах, не смея покинуть засады… Наконец-то он увидел кого искал, не ошибся… Джемалдин-бек – его Джемалдин-бек, его добыча! Вот он стоит перед ним, окруженный мюридами, – кряжистый, крепкий, как ясень, выше среднего роста, волевое лицо, широкий выпуклый лоб с хищным клювастым носом, тяжелый, пронзительный взгляд. «Не человек, а беркут. Достойный враг, опасный соперник. Уо-о! Настоящий ичкерский волк!»

Бехоев приложил винтовку к плечу, словил на мушку голову кровника, долго целился… Абрек не может позволить себе промаха. Не может попусту открыть себя. Абрек должен бить наверняка. Дзахо настоящий мужчина. Он ни какой-нибудь вор-абрек, ни грабитель-абрек. Он абрек-мститель, который, когда убивает, будто сам Аллах убивает.

Бехоев сладострастно положил палец на спусковой крючок: «Прощай, Джемалдин…»

В этот миг, точно предчувствуя беду, колыхнулись папахи-горцев – закрыли своего вождя.

«Волла-ги! Будь проклят ваш род гюрзы! – Дзахо заскрежетал зубами, в отчаяньи опустил ствол. В его запавших от бессонницы и усталости красных глазах запрыгали, заплясали бордовые языки пламени.. – О Небо… Пусть расступится твердь и поглотит меня, если я иду… по неверной тропе!»

Страшен был Дзахо в своем исступлении: темные судороги уродовали исхудавшее лицо. И вновь, как тогда, на пепелище родного аула, Бехоева сотрясло бешенство от бессилия, от невозможности изменить всесокрушающий слепой ход судьбы; вонзить в ее бездушную суть булатный кинжал, пригвоздить свинцом к отвесной скале. Но если тогда он терзался невозможностью предотвратить гибель обезумевшего от резни Аргуни, то теперь – от упущенного, столь судьбоносного выстрела…

Сами люди аула в глубокой тишине напряженно ждали решения старейшин и весомого слова Ахильчиева. Долго совещались седобородые судьи, сердито потрясали посохами, качали колючими бритыми головами, жарко взирали то на труп Вахида Данагуева, то на стоявшего со своими нукерами мюршида.

Наконец плотное кольцо старейшин треснуло, распалось. Все вернулись на свои места. Народ взволнованно ждал приговора. И среди общего настороженного молчания зазвучала речь патриарха тейпа Ханапаши.

Однако из-за слабости голоса старца Дзахо не расслышал сказанных слов, зато услышал раскаленные, как угли, слова Джемалдина-бека:

– Это был он! Его след – Бехоева! Опять скрылся, шакал… Зарезал и ушел… Наш брат Вахид – седьмой на его счету! Волла-ги! До него были: Тахир, Адоду, Магомет, Алимхан, Эдиль-Гирей, Нукка… и вот теперь Вахид! Цххх! Все были мужчины. Горцы. Воины. У всех остались дети… У Вахида – трое. У меня и у вас тоже дети… Отомстим за кровь! Будь проклят, шайтан!

Ахильчиев вновь ненавидяще полоснул огненным взглядом немые контуры черных скал и, проникновенно воздев к небу глаза, как истинный мусульманин, поклялся Аллахом:

– Э-э-эй! Я знаю, ты слышишь меня! Помни, Дзахо… Помни, сын шакала, я все равно найду тебя… Вырежу кинжалом твое сердце и брошу его на съедение собакам моего аула. Билла-ги! Если ты мужчина, объявись на моем пути! Если нет, бабьи хечи надень и уйди с дороги.

– О, Джемал! Защитник наш… Да осветит твой путь Аллах! Спасибо тебе! – Мать убитого рухнула на колени, по-собачьи, на четвереньках подползла к беку и, цепко схватив узловатыми, изработанными пальцами его кисть, исступленно стала ее целовать, орошая слезами. – Убей! Найди и убей его, благородный Джемал! Ты ходишь по земле в лучах милости самого Аллаха… Ты сможешь! А-а-а-аа… да-дай-и-и!! Вырежи их всех до седьмого колена, Джемал!!!

Мюршид холодно отдернул кроваво мерцавшие рубинами пальцы, свел воедино и без того сросшиеся грозные брови. Понятливые сестры старухи, Хабибат и Хайкяху, под руки волоком оттащили впавшую в безумие мать.

– Хаджи, – все тем же твердым, не терпящим возражений голосом произнес Джемалдин. – Ты останешься за главного вместо меня. Часть людей отправь по следу аргунского пса… Остальные пусть охраняют ущелье. Сердце вещает мне: новая беда сторожит наш аул.

– Куда же ты направишь коня, бесстрашный Джемал?

Ахильчиев поднял голову, вгляделся в гудевшую роем толпу. Непреклонный взгляд его встретился с беспокойным взором Ханапаши. Белый, как лунь, старец – духовный наставник тейпа, к которому принадлежал и сам Джемалдин. Ханпаша в ответе как за нравственное, так и физическое состояние каждого горца аула.

– Так ты покидаешь нас… в этот скорбный час? – с глубоким вздохом повторил свой вопрос духовник. – Наши люди столь убиты горем, что ножом не разомкнуть им рта.

– Да, уважаемый, покидаю. Но не по своей воле, – сверкнул очами мюршид. – Послушники наиба Тарама¹² принесли на остриях сабель весть от Шамиля. Завтра, на рассвете, в наше ущелье прибудет сводный отряд мюридов – известные в горах имена… Мне велено повести их к излучине Сунжи… задержать гяуров, что идут в Грозную. Кто может перечить священной воле Газавата?

Джемалдин умолк. Молчал и Ханпаша. Угрюмо понурил он белую от седин голову, ровно непомерная тяжесть легла ему на плечи и согнула его. Перебирая бирюзовые четки, он глубоко вздохнул и, шаркая кожей чувяков, отошел от Джемала.

* * *

…Утром следующего дня, как и обещал Ахильчиев, с первыми стрелами рассвета из пуховых перьев тумана, точно призраки, один за другим объявились семь всадников; закутанные в башлыки и бурки, из-под которых торчали винтовки, они осторожно выехали на пустынную площадь перед мечетью, зорко огляделись, спешились, почтительно приложили руки к груди, поклонились вышедшим им навстречу старейшинам и окружившим их часовым.

…Чуть позже, после обмена приветствиями, из зева каменных челюстей вырвался еще один верховой, покружился на приплясывающей лошади, получил знак от своих, вытянул гривастую бестию плеткой и так же стремительно умчался прочь.

…Дзахо, шепча молитву, крепче сжал в онемевших пальцах винтовку. По каменной посадке он узнал горца; усталым, настороженным взглядом провожая косматую бурку, качавшуюся над лошадиным крупом, тяжело вздохнул. Цепкая память абрека не подвела. То был убийца неверных, неукротимый великан Гуду. Харачоевский Гуду! – искуснее воина и разведчика в Ичкерии трудно сыскать…