Железный посыл

Вот конный спорт. Не говорю — выше, лучше, увлекательнее, полезнее или хотя бы древнее других он видов спорта. А только спрашиваю: «Любой другой вид спорта способен ли вызвать у человека все те чувства, как это: „Скачка будет! Скачка!“» Не одно только чувство соревнования или спортивный азарт, а все. Тем ведь и дорого, что все разом, чем жили и живут эти люди: чувство родины, чувство своего дома, своего дела и — спорта.

Скачку я почти не смотрел — подумаешь, три калеки! По стуку копыт я понимал: «До чего же тихо едут». Но главное, смотрел я на лица и думал: «Ищут где-то там ковбоев…» За столом все больше становилось людей. Подошел в широкополой шляпе худощавый темнолицый человек и вместо «Здравствуйте» пропел. Он песней как бы обратился к столу с вопросом. А стол сразу, будто ждал вопроса, хором ответил. Снова пропел на местном наречии ковбой, то есть табунщик, хотел я сказать, спрашивая все настойчивее.

Я оглянулся на мальчика, чтобы посмотреть, как понимает он песню и вообще все, что вокруг себя видит. Но стриженая голова лежала на руках, на столе, рядом с бараньей лопаткой, сильно покусанной и все-таки далеко не приконченной.

Снились мальчику, должно быть, ковбои и Большой Ливерпульский стипль-чез, который он выигрывает — один, оторванно, в руках.

6

— Ну, приходи на тренерскую, — сказал я на прощание своему спутнику, — на прикидку посажу!

Сознательная жизнь скаковой лошади начинается рано, с малых лет. «Жеребенок воспитывается уже в брюхе матери», — так говорят коневоды о судьбе кровной лошади. Полудикие или же простые лошади гуляют недорослями, хомут, седло они, как диковину, видят уже здоровыми молодцами, заездка таких лошадей дело грубое, их и называют «обломами». Но конь, чья судьба еще до рождения расчислена по племенным книгам, не делает как-нибудь ни одного шага. В самом деле, когда жеребенок еще в утробе, кобылам, которые на сносях, устраивают специальные прогулки. Жеребенка ждут, его стремятся предвидеть, угадать, какой же он будет. А некоторые знатоки-конники с особенным чутьем поистине знают все заведомо — и масть, и приметы, и сложение. Стоит новорожденному показать какой-нибудь норов, в чем-то проявить свой характер, они сразу скажут: «Весь в отца!» Или: «Приплод этой линии всегда был подуздоват». И начинается вокруг жеребенка священнодействие, которое поначалу состоит лишь в уходе и наблюдении, но недолго малыш ходит баловнем. Очень скоро надевают ему недоуздок, затем уздечку, а едва только исполнится ему полтора года, узнает он, что такое седло. Детство лошадиное кончается, наступает юность, и она не затягивается, ведь с двух лет лошадь на ипподроме, а в три-четыре года должна быть готова к решающим испытаниям, крупнейшим призам.

— Приходи прямо к четырем, — велел я мальчику.

И с рассветом был он на конюшне. Он как раз годился во всадники одному молоденькому жеребенку.

— Осаживает, — предупредил меня насчет этого жеребейка конюх.

Осаживает, то есть вдруг начинает пятиться, значит, десны болят, и конь боится взять удила.

— Работай поводом мягче, — велел я новому жокею.

Сидели на лошадях одни мальчишки. Весна в воздухе. Сколько электричества играло в каждом мускуле у коней и ездоков!

— Не гнать! — сказал я поэтому с особенной строгостью. — Ехать ровно и по дистанции не резаться. Выпустите вовсю только концом.

Копыта грохнули, и стайка понеслась. Когда облако пыли от них отстало, сделалось видно, что тренерский наказ не совсем выполняется. Тот, кому следовало вести скачку, прозевал старт и застрял где-то в середине и теперь, стараясь выбраться вперед, высылал свою лошадь с лишним пылом.

— Безрукий парень! — заметил бывалый конюх.

Первым оказался малыш. Ему приходилось нелегко, потому что жеребенок его не хотел брать повода и кидался из стороны в сторону — следом за лошадьми он шел бы ровно. Наконец намеченный мной лидер выбрался в голову скачки. Но тут жеребенок под малышом прыгнул в сторону, помешал шедшему за ним «лидеру», малый на нем закричал, малыш от неожиданности дернул поводом и… «Осаживает!» — закричал конюх и, видно, зная, как уж этот проклятый жеребенок осаживает, бросился ему наперерез. Мы взяли этого стервеца в бичи, чтобы заставить его двигаться вперед. Но у малыша, сидевшего в седле, не хватало опыта, уменья, и он, чем упорнее кружился жеребенок на месте, тем сильнее дергал поводом.

— Повод! Брось же повод! — кричал я ему.

И тут жеребенок, попятившись, вскинулся на дыбы, потерял равновесие и грохнулся навзничь.

— А-а! — вырвалось у нас с конюхом.

Малыш-всадник очутился под конем. Жеребенок, конечно, хотел было тут же вскочить, но конюх в один миг умелым приемом сел ему на голову: если голова у лошади прижата к земле, она не подымается, если же хотя бы уши приподняла — уйдет! А если уйдет, а если нога у мальчишки застряла в стремени… Мы вытащили мальчика из-под лошади. Он хрипел и на крик наш не отзывался. Конюх на той же лошади ускакал за помощью.

Вместе с машиной примчался директор. Он тряс кулаками у меня перед лицом и твердил:

— В тюрьму! В тюрьму пойдешь! Техники безопасности не соблюдаешь, мм-астер! Кто тебе, дуролому, позволил такого мальчонку сажать?

Потом, в пути, он несколько остыл и сказал:

— Испортил ты ему будущее. Ведь мы хотели его в Англию послать, на соревнования юниоров… Вот ты ему Англию и устроил! О-хо-хо, откуда я теперь такого же способного возьму? Сколько забот — и на одну голову.

В районной больнице мальчика, дышавшего тяжело, с тихим посвистом, сразу унесли в кабинет. Спустя некоторое время вышел врач и спросил:

— Родители здесь?

Директор поднялся и, разведя руками, едва слышно произнес:

— Родителей-то нет… Он детдомовский, так, с одной бабкой живет у нас…

Тут я вспомнил, как говорили мы с ним в горах про стипль-чезы и он погрустнел, когда я сказал, что, садясь в седло, вспоминаю своих ребят. И что же это я его не спросил, чей он? Я привык, что с каждым приездом в завод встречает меня новая поросль конников. Я не знаю их и не спрашиваю, кто они, но узнаю по фамильным чертам. Что мне спрашивать, когда вижу, что вот, например, Чикин. Лоб Чикин, нос Чикин, и разговор Чикин. «Здравствуйте», — тянет. Ну, Чикин. А это Хиса, стандардбред^[24] Хиса. Какой только Хиса, и брата оба Хисы. «Эй, Хиса! Как Хиса-большой, в порядке?..» А этого-то малыша я как-то не спросил и не задумался, каких же он кровей. И вот оказывается, это почти что я сам: родителей-то нет… И ему я «устроил Англию».

— Пролежит не меньше месяца, — слышался голос врача.

— Дело наше такое, конное… Опасное дело. На лошади сидим, как под богом ходим, — бормотал в ответ ему директор.

Часть третья

Железный посыл

1

Драгоманова в порт приехала провожать старушка, его жена. Она тыкалась ему в плечо и повторяла: «Женя, побереги себя! Женя…» Драгоманов возвышался перед ней молча, навытяжку.

Мы ждали погрузки. Ростовские вагоны с лошадьми уже были пригнаны в порт. Польский корабль-скотовоз стоял у причала. Английский торговый агент находился на месте. Но мы не понимали друг друга — переводчик еще не пришел.

Условились встретиться в семь утра: договоримся о последних деталях и — в путь! Но переводчика все не было. Агент вышагивал по дебаркадеру с важностью, однако видно было, что нервничает, опасается, как бы не пришлось оплачивать простой судна. И правда, постукивая пальцем по часам, капитан говорил:

— Панове, Панове, отваливать самый час! План! Ведь у нас такой же план, как и у вас…

Драгоманов сказал:

— Моменто, товарищи и господа!

Взял трубку. И, когда в трубке хрустнуло, спокойно спросил:

— Ты спать еще долго будешь?

И, не дожидаясь ответа, трубку повесил. Действительно, вскоре явился малый, видно, что вскочивший с постели, наспех умытый и едва причесанный. Он заговорил с агентом с места в карьер. Быстро-быстро. По-свойски. Так, будто знают они друг друга уже давно. Тысячу лет. Будто он ему сват, брат, отец родной. О чем они говорили, кто знает! Но со временем можно было разобрать такие слова: «Шейкс-пир, Пушкин энд Достоевский». Произносили они их одинаково, очень старались, закидывая головы вверх, будто лошади от жесткого повода.