Железо и кровь. Франко-германская война

Именно зимой 1870/71 гг. неприязненное отношение населения к оккупантам, по всей видимости, стало нарастать, а прежде единичные случаи активного сопротивления — множиться. Участились случаи проявления враждебности и актов саботажа, поджогов, обстрелов и диверсий на коммуникациях немцев. Характер многих из них указывал на действия одиночек из числа местного населения [792] . В декабре 1870 г. в Меце и Страсбурге были учреждены два военных трибунала. Только первый из них с декабря 1870 по март 1871 г. вынес 130 обвинительных приговоров. По мнению Ф. Рота, если бы не последовавшее в конце января 1871 г. перемирие, война на северо-востоке Франции могла еще больше ожесточиться [793] .

792

Hiegel Ch. Un aspect de la resistance a l’annexion a l’empire allemande en Moselle en 1870–1872 // Cahiers lorrain. 1971. Vol.133. No. 4. P. 113–118.

793

Roth F. La Lorraine annexee. P. 28.

Впрочем, справедливо и то, что «спонтанного народного восстания против вторгшегося врага не произошло» [794] . Для С. Кантера, вопреки мнению большинства исследователей, многочисленные факты стремления французской провинции жить нормальной жизнью под отнюдь не железной пятой оккупанта стали признаком недостатка патриотизма, равно как и доказательством того, что война 1870–1871 гг. для французов не стала «народной» [795] . Или, как писал Д. Гейтс, «Гамбетта в конечном счете проиграл войну, поскольку не сумел завоевать сердца и умы французского народа» [796] .

794

Meier-Welcker H. Op. cit. S. 132.

795

Kanter S. Op. cit. P. 15–16.

796

Gates D. Warfare in the nineteenth century. Basingstoke, 2001. Р. 172.

Однако для таких категоричных выводов все же нет оснований. Несмотря на все окрики и предостережения республиканских властей, никто прямо не требовал от сограждан полного самопожертвования. Преступным считалось лишь предложить свои услуги противнику. Выполнить его требования, подкрепленные реальной угрозой, было допустимым; дать отпор его притязаниям — отвагой; упорствовать в протесте и отправиться из-за этого под арест — актом геройства, весьма, к тому же, нередкого.

Факты ограниченного своими рамками сотрудничества населения и его представителей с оккупационными властями чаще указывали не на прямой антипатриотизм, а на столкновение интересов «малой родины» и родины общенациональной. Идя на переговоры с оккупационной администрацией, местные французские власти видели своим долгом добиться более справедливого распределения бремени от размещения войск и выплат реквизиций. С одной стороны, мэры защищали интересы своих сограждан и спасали вверенные им территории от разорения. С другой, своими действиями они объективно помогали «нормализовать» оккупацию, облегчить ее для немецких властей, зачастую не располагавших военными ресурсами для постоянного и массового принуждения силой. Кроме того, в качестве посредников французские муниципальные власти отвлекали на себя часть недовольства рядового населения. Их действиям, таким образом, трудно дать однозначную оценку.

Если же говорить о партизанском движении, то, в общем и целом, для германского командования франтирёры на протяжении всей войны оставались «скорее источником раздражения, чем реальной угрозой» [797] , его жертвами стали в общей сложности не более тысячи немецких солдат [798] . Французская «герилья» не привела к перелому в войне, но главной своей цели — лишить неприятеля спокойствия на занятых им территориях — она достигла. Это неминуемо способствовало дальнейшему ужесточению оккупационного режима. Справедлив и вывод А. Диру о роли партизан: «Их участие тотально по своим масштабам, и, зримо оно или нет, оно в любом случае вполне реально» [799] .

797

Hewitson M. Op. cit. Р. 426.

798

Showalter D. The wars of German unification. Р. 314.

799

Dirou A. La guerilla en 1870… P. 109.

Глава 11 Битва дипломатов

Пока на равнинах и холмах Северной Франции кипели ожесточенные сражения и лилась кровь, в дипломатических канцеляриях развернулась борьба за потенциальных союзников. От исхода этой борьбы итоги войны зависели не в меньшей степени, чем от военной фортуны.

Начало боевых действий между Францией и германскими государствами сопровождало то, что сегодня назвали бы «информационной войной». Цели были те же: обеспечить сплочение собственной нации вокруг правительства, оправдать справедливость начинающейся войны и склонить на свою сторону симпатии Европы. Французская дипломатия активно стремилась побудить к выступлению на своей стороне Австро-Венгрию и Италию. Пруссия, не имея возможности рассчитывать на союзников за пределами Германии, главным своим интересом видела свести войну к «франко-германской дуэли».

Первый залп произвели на Кэ д’Орсэ, где пытались доказать, что объявление войны — лишь ответ на провокацию Пруссии. Грамон справедливо подчеркивал, что «Эмская депеша» существенно исказила истинный ход встречи между Бенедетти и Вильгельмом I, а ее поспешное обнародование в прессе выдавало злонамеренный характер этой манипуляции [800] . Однако тогда эти доводы не нашли сочувственного отклика европейского общественного мнения. Факт «редакторской правки», произведенной Бисмарком, был официально признан в Германии только двадцать лет спустя, уже после отставки «железного канцлера». И, надо сказать, соотечественники были склонны Бисмарка оправдывать.

800

Origines diplomatiques de la guerre de 1870–1871… Vol. 29. Paris, 1932. No. 8739. P. 193–195.

Французское правительство также обнародовало ход своих секретных переговоров о разоружении, в которые в начале 1870 г. оно вовлекло Великобританию и Пруссию. Париж указывал на сам факт их проведения как доказательство искренности своего стремления к миру с соседями. Кроме того, Грамон потрудился довести до сведения Петербурга, что Пруссия отказалась сокращать армию, указав на Россию как потенциальную угрозу. Бисмарк ссылался на враждебность к Пруссии цесаревича Александра и не мог поручиться за будущее отношений двух держав со вступлением того на престол [801] . Вбить клин между Россией и Пруссией этими разоблачениями Парижу не удалось. Если они и отразились на симпатиях царя, то исключительно в том, что касалось лично прусского министра-президента.

801

См. циркуляр Грамона и его телеграмму генералу Флери от 4 августа 1870 г. Ibid. P. 375–380, 383.

Тем не менее, в последние дни июля герцог Грамон был преисполнен уверенности в успехе. «Он верил в силу митральез; в тот момент они казались последним словом его дипломатического искусства, — с иронией свидетельствовал генеральный консул в Гамбурге Гюстав Ротан. — После наших побед, сказал он мне, у нас будет больше союзников, чем нам нужно» [802] .

Не сидел сложа руки и Бисмарк. Он передал в распоряжение британской «Таймс» составленный в 1867 г. по французской инициативе проект договора об оборонительном и наступательном союзе с Пруссией. В соответствии с ним, Северогерманский союз получал право на присоединение южнонемецких государств в обмен на аннексию Францией Бельгии и Люксембурга. Бисмарк подкрепил сенсационные разоблачения в прессе приглашением иностранным представителям в Берлине ознакомиться с подлинником, собственноручно написанным Бенедетти.

802

Rothan G. Op. cit. Vol. I. 40.

Оправдания французов, что они стали жертвами расчетливой интриги, утонули в общем возмущении. Особенно болезненно отреагировала Великобритания, чьи интересы французские посягательства задевали особенно чувствительно. Главной своей цели Бисмарк достиг: симпатии британских политиков и общества в разгоравшейся войне оказались не на стороне Франции. Даже отправка в Лондон датского журналиста Ж. Хансена, бойкое перо и многочисленные связи которого во французском МИД хотели использовать для противодействия прусскому влиянию, не имела, по его собственному откровенному признанию, почти ни малейшего успеха [803] . Усиление Пруссии теперь многим казалось необходимостью, призванной уравновесить французские великодержавные притязания. Однако, война компроматов, как это часто бывает, в равной мере ударила по репутации и самого Бисмарка, ибо доказательств своей полной невиновности во всех обнародованных закулисных сделках он предъявить не смог.

803

Hansen J. Les Coulisses de la diplomatie, quinze ans a l’etranger (1864–1879). Paris, 1880. P. 220–225.

Великие державы исходили из того, что силы Франции и германских государств примерно равны, война в одинаковой мере истощит силы как побежденного, так и победителя, и им придется учесть интересы соседей при заключении мира. Все это побуждало их занять выжидательную позицию и тем самым локализовать конфликт.

Важным событием стало провозглашение Россией невооруженного нейтралитета. Нейтралитет этот был дружественен Пруссии. Россия официально предупредила Вену, что отправит свои войска к границам Австро-Венгрии, если последняя мобилизует свою армию, соблазнившись возможностью поквитаться с Пруссией за свои прежние поражения. Александр II мотивировал это тем, что нападение австрийцев на Пруссию (совместно с Францией) неминуемо вновь откроет «польский вопрос», а значит, угрожает спокойствию его империи. Взамен российский самодержец обещал оказать воздействие на Берлин, дабы тот учел австрийские интересы в случае своей победы и очередной перекройки границ [804] .

804

Шнеерсон Л.М. Указ. соч. С. 110.

Надо сказать, что Горчаков противился слишком категоричным обещаниям пруссакам по части сдерживания Австро-Венгрии. Многие связывали взятый вице-канцлером в разгар всех этих событий отпуск — решение и впрямь примечательное — с желанием лукавого царедворца дистанцироваться от демаршей царя. На какое-то время инициатива в принятии решений перешла к Александру II и военному министру Д. А. Милютину, проведшему ряд предмобилизационных мероприятий.

Нажим России и августовские поражения французских корпусов в приграничных сражениях окончательно убедили Вену и Флоренцию повременить со вступлением в конфликт на стороне Наполеона III. Объективно помощь со стороны Франца-Иосифа и Виктора Эммануила II не была Второй империи гарантирована с самого начала, на что указывало и отсутствие каких-либо формальных союзных соглашений накануне войны. К тому же между Итальянским королевством и Францией по-прежнему стоял неразрешимый «римский вопрос». Присутствие в «Вечном городе» французских войск, оставленных там с 1860 г. для защиты суверенных прав папы римского Пия IX, препятствовало завершению объединения Италии. Вена, имевшая соперницу в лице России, была вынуждена проявлять осмотрительность. Свобода ее маневра ограничивалась дополнительно новыми конституционными реалиями двуединой монархии, требовавшими солидарности венгерского правительства, которое не видело в новой войне с Пруссией для себя никаких выгод [805] .

805

См. подробнее: Decsy J. Prime Minister Gyula Andrassy’s influence on Habsburg foreign policy during the Franco-German War of 1870–1871. Boulder, 1979. P. 37–45.